Если бы Марго звалась Машей и от рождения вздернутым носиком цепляла ветви кудрявых берез — Барин давно бы послал ее ко всем чертям собачьим, но перед римской горбинкой на носу раздобревшей горничной французского отеля, во все более и более редкие минуты «полного счастья» ощущал себя мифическим быком, покрывающим украденную царевну Европу…
— Чего ты хочешь, наконец? — следуя за движениями неумолимой ноги, еще раз с напором взмолился он.
«Послять папа деньег на другой льошадь».
— Но ведь ты уже купила ему целый табун!
«Больван! Это быль карьевы».
— Но у меня сейчас нет свободных денег!
«Продать “Никольин Бор”»!
И отражая попытку бокового прорыва, она хватила нападающего пяткой прямо в лоб.
Отшатнувшись, Барин пришел в себя и встал на ноги… Продать Николин Бор! Наследством своих отцов он дорожил, в общем, лишь, как возможностью бывать на немецких курортах, обедать в парижских ресторанах и отдыхать — неизвестно от чего — в Савойских отелях или на Лазурном Берегу. Все хозяйство вели управляющие и приказчики, которых он презирал с безусловной и полной взаимностью. Порой, насмотревшись на иностранных хозяев — работяг, Барин начинал мечтать, как он погонит все свое разноцветное жулье в три шеи и сам начнет разворачиваться по-европейски: многополье, севооборот, машины, искусственное удобрение, породистый скот, правильное лесное хозяйство… Однако во всяком большом деле есть множество маленьких начал и вот именно как начинать — Барин совсем не знал… Едва ли он даже улавливал разницу между пищевым режимом лошади и коровы. В результате все продолжалось по-старому, а когда доходов не хватало, т. е. когда управляющие оставляли в пользу Барина одни протори и убытки — пускался в оборот какой-нибудь ломоть вотчины. Так была продана мельница на реке Соже одному бельгийскому мещанину, Аляская пустошь — американской компании по торфяным разработкам и значительный кусок на урочище Заречном — разворотистому соседу из мелкопоместных по прозванию «Раскосый». Но Николин Бор! Лес, в который — если не считать черных порубок окрестных сел — топор дровосека забирался только в смутные времена Великого Преобразователя, когда из Чухонского Луга собирались создать новую Голландию и спешно — бревнами и людьми — мостили болото для будущей и, за смертью Гениального Плотника, навсегда заброшенной плотины! Вольное зверье, к вящей радости крайне редких охотников и немногочисленных мужицких браконьеров, плодилось и размножалось в нерушимом Бору, почти как в библейском раю.
Сам Барин, правда, никогда не пускал в ход купленные неизвестно зачем двухстволку и штуцер. Но его отец, его дед и прадеды до бесконечности — полевали часто и удачливо. Лосьи рога, медвежьи шкуры, кабаньи головы — густо висели в заброшенных комнатах и валялись на чердаках родного гнезда, а устное предание сохранило память об отдаленнейшем, времен царя Ивана III, предке боярине, настоящем Немвроде. Ходил он в одиночку на медведя, валил лосей целыми косяками и погиб в Николином Бору, но не от звериного когтя, клыка или рога…
Раз, когда боярин, припоздав в безуспешной погоне за сохатым и, как водится, потеряв свиту, возвращался домой — у впадавшего в глубоченное озеро ручья увидел он голую девку. Она чесала зеленые волосы и смеялась таким смехом, что охотник слез с бунтующей, храпящей и мгновенно покрывшейся пеной лошади и пошел к ручью. Через три дня верные холопы нашли его по седой бороде, как пук сухой травы торчавшей из бездонной трясины.
Старый стольник не был ни первым, ни последним. Многих и многих водила, кружила, пугала, сводила с ума и топила лесная нежить. Если верить мужикам, над всем Бором стоял хозяином старый Леший, ему подчинялись квартальные лешаки и непросчетная сила околоточных лешачат и ведали они всем: и болотняками, и водяницами, шушугами, и шишигами, и ауками, и гуками.
Насупротив лешего сидела в своей избушке Баба-Яга. Кащея бессмертного в Бору не было, т. е. — «в те поры» он значился, но выбыл неизвестно куда…
Как же продать такой Бор! Однако предложения бывали. Сосед Владимир Ильич Голотяпов, начитавшийся Гегеля и Конта, помешавшийся на проблеме всеобщего счастья и естественно — по господину Жан-Жаку Руссо — состояния, мечтал на месте Бора распланировать Земной Рай и за ценой не постоял бы. Но Барин всегда отказывал наотрез, хотя не без огорчения и соблазна… И в самом деле: на что ему сдался этот Бор? Телом родившийся вблизи трепетных осин родных болот — душой он пребывал то под Савойскими елями, то под пальмами английской набережной Ниццы. Вот наступит бархатный сезон, деньги будут очень нужны, а все управляющие уже давно выдали все, что могли и что хотели. Кроме Бора продавать нечего…
Язва только в том, что о продаже заговорила Марго — похоже, что за спиной благодетеля она уже сговорилась обо всем с Голотяповым, рыжая сука! Недаром плешивый философ, делая вид, что постельным не интересуется, исподтишка осматривал Марго, местами весьма настойчиво.
И ревность Барина стала на дыбы.
— Нет! — сказал он сухо и гордо вышел из комнаты, стараясь не глядеть на презрительно повернувшуюся к нему румяную голь холеных ягодиц…
Однако любой камень долбит упрямая капля.
Через неделю — глубокой ночью — допущенный, наконец, к пределам желанного и выдохшийся на крутых поворотах любовных ухищрений, как замотавшийся на полуденной охоте и высунувший язык лягаш, Барин, обнимая вздрагивающей рукой вялую, с крупным коричневым соском грудь все еще не вышедшей из деланного экстаза француженки — сказал наконец роковое слово…
Что Николин Бор продается, мужики узнали от горничной Пашки, тоже рыжей и отчаянно бедрястой шалопуги. Марго по профессиональной линии настолько сдружилась с ней, что в былые годы, когда почему-либо хотела отдохнуть, подсовывала Пашку Барину, который тогда еще был довольно свеж и боек. Последние господские новости Пашка рассказала подошедшей с ягодами бобылке Маланье, а та, как сорока, затрещала по всему селу. Заработал мужицкий телеграф (нищий, инвалид турецкой войны Пафнутьич) — и скоро во всех деревнях вокруг обреченного Бора только и разговоров было, что о его судьбе. Старики (известно — старики!) ахали и охали: вся жизнь их прошла у этих дремучих, полузапретных для них чащ и страшно менять судьбу на пороге могилы… Молодые (известно — молодые!) радовались, очертя голову. Самые большие пессимисты твердили: «Хужа ня будя!» и лихо сплевывали в деликатную по отношению к собеседнику сторону. Другие ждали, что лес начнут рубить, появятся заработки, новые — городские вещи и новые люди… Жизнь станет легче и веселей. Нашлись и такие, что вспомнили старые, былинные — народные права: все де, что само собой на Матери Сухой Земле находится и произрастает — мирское и никому не полагается его заграбастывать только под себя. Их слушали без возражений и расходились нагруженные тем тяжелым мужицким молчанием, в котором не трудно было угадать ответ… Права-то права, но до Бога высоко, до Царя — далеко, кто палку взял — тот и капрал…
Между тем, бобылка Маланья, обойдя с рассказом всех соседей, к вечеру — когда засерело — закуталась в темный платок и шмыгнула огородами к Бору. Все знали, что она ведьма и что мать ее летала на метле, а бабку поймали с поличным, когда, прикинувшись черной кошкой, пыталась высасывать молоко у жирной поповской коровы. Маланья сама никогда не отрицала, что знает и может больше других, и когда Барин, деланной небрежностью прикрывая конфуз, попросил успокоить больной зуб — в два счета сняла начинавшийся флюс.
Сейчас она спешно прошла к Дубовой Завали, села под широким шатром кряжистых ветвей дуплястого патриарха и сказала свое позывное слово. Внутри дерева кто-то, пугая пристроившихся на ночевку птиц, заворошился, зашебаршил в листве, зашмякал с сучка на сучок сверху вниз и спрыгнул наземь с покрытой лишаями коряги. И, козырясь перед бобылкой, на соседней кочке игриво захлопал ушами и завилял хвостиком чертячий паренек.
«Ты дурня крутить брось!» — сказала, сердито отодвигаясь, Маланья. — «Сыта я и после вчерашнего, да и таперича для глупостев не время!»
И она рассказала все, что узнала от Пашки.
— Вот те на! — свеся уши, растерялся паренек. — А у нас как раз леваруция!
«Кака така леваруция?»
— А така, что лешего свалили!
