выданы КГБ раньше, чем поставят ногу на родную землю, но, во-первых, это обычно происходило и до вашего Рыжего, а, во-вторых, иностранные контрразведки, без помощи (т. е. без «задания») которых никуда никого не пошлешь — не менее нас с вами заинтересованы в целости этих людей. Будьте уверены, что им досконально известно, откуда пришел, чем был и чем стал, этот Рыжий, и если что — именно его возьмут на мушку. Однако есть оборотная сторона медали: предположим, что Рыжий, действительно, от самого, что ни на есть, чистого сердца хочет бороться против «коммунии» — куда он мог пойти, кроме Союза? Плохо ли, хорошо ли — «Труд и Собственность» единственная — и последняя — эмигрантская организация, которую можно назвать политической… Вдобавок — она что-то делает… Но мы-то уверены, что раньше Рыжего туда пришел кто-то (быть может, и не один) со «специальным заданием». Так что вопрос может ставиться и так: не Союз спасать от Рыжего, а его самого от его ближайших соседей по Ведущему Органу. Вы понимаете, что я на этом никак не настаиваю, но тем не менее… А если взять прочую эмиграцию, то что он может выдать большевикам? План Сент-Женевьевского кладбища? Или дату «Дня Кадетской Скорби»?
— Да, новее-таки!
— Вот именно — да, и вот именно — все-таки… И больше ничего… Остается одно — чистота риз…
— А что же, по-вашему, их пачкать надо?
— Не возражайте, пожалуйста, по-дамски. Я этого не сказал. И не собираюсь говорить. Но подумали ли вы, что чистоту риз легко соблюдать здесь — за полторы тысячи километров от первого пункта Госбезопасности. А там ваших Рыжих полно. Вся Россия порыжела.
— Значит, сложить руки и покориться? — начал ерошиться Александр Петрович. — Надо же что- нибудь делать!
— Опять дамская диалектика!
— Почему дамская? Раз вам не нравится — значит, дамская?
— Наоборот, — снисходительно усмехнулся Кранц, — дамская диалектика мне, вот именно, очень нравится, но только не в политике…
И как бы показывая, что сеанс окончен, он допил пиво, за которое уже, видно, заплатил, потому что на блюдце со счетом лежала мелочь для лакея, и стал надевать перчатки.
— Вот вы бегали целый вечер и в результате оказываетесь на том же месте, с которого сошли. Это еще лучший вариант той «общественности», которая суматошится только потому, что надо же что-то делать. Могло быть и хуже. Вы могли рассказать о вашем «Рыжем» как раз тому Старшине «Труда и Собственности», который и есть подлинный «наблюдатель».
— Так что же вы мне посоветуете? — одновременно и сдерживаясь, и подлаживаясь, чтоб возможно благочестивее закончить беседу, спросил Александр Петрович.
— Я посоветую идти спать! — отчеканил Кранц, подымаясь. — К сожалению, я не могу последовать вашему примеру, потому что дни и ночи у нас не совпадают: я как раз начинаю трудовую жизнь. Так что будьте здоровы и оставьте прошлое в покое хоть во сне.
24. Родной «уголок»
Когда Ситроен отъехал, Александр Петрович, продолжая путь, долго и зло — отборными эпитетами — покрывал своего недавнего собеседника, а когда желчь поразошлась, вспомнил, как он застиг немца в ностальгическом трансе и заехидничал: «Оставьте в покое прошлое!» А? Вот тебе и честность с собой!»
Однако немцева печаль его все-таки умилила и затронула его собственные больные струны… И пользуясь относительной безлюдностью, он вдруг — на ходу — с напором задекламировал:
— Cheri? — с готовностью метнулась к нему, по-своему истолковавшая патетический вопль одинокого иностранца встречная проституточка.
И вежливо отклонив заманчивое предложение обознавшейся девушки, Александр Петрович прямым путем направился в «Уголок»: немцевы деньги перестали казаться особенными.
В ресторанчике — с напоминавшими версальский маскарад псевдобоярскими сценами декоративных панно — посетители сидели не густо, но Александр Петрович все же нашел знакомых.
Возле входа расположились с друзьями супруги Дробиковы. Они ужинали после собрания последних могикан уже почти мифической «„железной дивизии» (в повестке дня — «распределение» коллективно закупленных на Сент-Женевьевском кладбище участков).
Это были те русские провинциалы, которые слово «Париж» произносят, закатывая глаза и с придыханием. Мадам часами могла говорить о Лувре и, притом, с подробностями, способными любого гида загнать в бутылку. Она знала на память расположение всех экспонатов и звала по имени продавщиц. (Дело идет, разумеется, о магазине, а не о музее.)
Вообще, наблюдая за ее деятельностью, можно было прийти к заключению, что легендарным сиянием «Города-Светоча» она облучается главным образом на сезонных распродажах.
Ее муж поначалу кормился трудом тяжелым, неблагодарным и нерегулярным. В это время он был весьма остро национально мыслящим. Впоследствии ему удалось устроиться во французскую транспортную контору и даже сделать в оной — если так можно выразиться — карьеру. После этого, продолжая на годовых обедах остаточных «железняков» беспощадно громить большевистское зло, он, тем не менее, незаметно для себя подпал под известную марксистскую формулу и своим бытием стал определять свое сознание. Густой квас постепенно исчезал из квартиры Дробиковых и заменялся не менее густым антиквасом.
Первыми дезертировали со стен портреты вождей (разумеется, белых) и вышитые полотенца. На их место пришли серийные сувениры экскурсий в Альпах и на Лазурном Берегу, где Дробиковы отдыхали. На следующем этапе вместо классических пирогов именинных гостей стали потчевать бутербродами и крюшоном. Затем перестали печь куличи и ходить к заутрене, а заодно и верить в Бога.
Когда вышеупомянутая транспортная контора наладила отношения с торгпредством — Дробиков сделал еще один шаг к раскрепощению личности. Встретив его морозным февральским вечером у остановки автобуса, Александр Петрович пожаловался, что зимой, когда пахнет снегом, ему особенно хочется в Россию и он больше, чем когда бы то ни было, осознает, насколько все-таки был прав Герцен, утверждавший, что для русского человека эмиграция хуже смерти. Мосье Дробиков посмотрел на него с высокомерной снисходительностью: «А я считал вас шире! Если вам хочется снега — поезжайте на зимний спорт в Альпы! В наше время надо быть гражданином мира и в каждой стране чувствовать себя дома. Везде люди живут!».
Александр Петрович сперва взъелся было на собеседника чрезвычайно, но — поразмыслив на свободе, все понял и простил… Оставаясь остро-национально-мыслящим, Дробиков, когда его контора вступила в контакт с большевиками, должен был бы хлопнуть дверью и уйти. Однако разгружать вагоны годится в молодости и для начала, а в шестьдесят лет легче было переменить идеологию, чем место. Тем более, что, действительно, люди везде живут и торговать можно и с людоедами.
Не сделав ни карьеры, ни фортуны, Александр Петрович в идеологическом обновлении не нуждался и — в пределах приличия — стал избегать Дробиковых. И на этот раз, поцеловав ручки дамам и пошутив с мужчинами, сослался на то, что его ждут, и ушел в противоположный конец ресторана, где успел уже заметить других, не столь быстро прогрессирующих знакомых.
Одним из них был так называемый «фальшивый украинец». Коренной костромич, со вздернутым и
