облака.
— Свободен, — повторял он, — свободен, свободен!.. Могу уехать или остаться. Могу идти куда хочу. Делать что хочу. Я! Хочу! Могу! Имею право! Я…
Слова путались у него на языке. Книжнику было уже больше сорока лет. В течение этих сорока лет он привык к мысли о том, что со дня рождения попал в тюрьму, из которой нет выхода. И вот — невидимая тюремная стена рухнула. Ему, Сэму Грину-старшему, предоставлено право надеяться и думать о завтрашнем дне.
Всё это было так сложно, что Сэм не в состоянии был в этом разобраться. Казалось, кругом ничто не изменилось: воздух был тот же, и лес тот же, и трава та же, и церковный колокол в Бактауне звонил всё тем же вялым, надтреснутым звуком. Но во всём этом было что-то новое, невиданное, удивительное и даже пугающее.
Можно начать жить по-новому и в сорок лет. Говорят, даже в пятьдесят ещё не поздно. Вот если пристроить мальчишку… Сэм провёл рукой по лицу. В завещании ясно сказано: «…не распространяющуюся на его детей». Сэм Грин-младший остаётся рабом.
Бросить сына и уехать нельзя. Но Книжник и не мечтал о том, чтобы уехать. Он останется здесь. Он будет просыпаться и думать о том, что он больше не раб. Весь день он будет ходить выпрямившись. Если на него внимательно посмотрит белый, он не будет больше отводить глаза. Он взглянет в лицо белому и скажет: «Добрый день, сэр». Вечером он будет засыпать с мыслью о том, что он больше не раб. Он будет носить свою свободу, как щит господень…
Тут Книжник вспомнил, что не успел возблагодарить господа за освобождение. Он покачал головой, стал на колени и пытался произнести «благословен еси, создатель», но слова не шли у него с языка. В таких случаях хорошо помогает святая библия, нужно только вспомнить подходящий текст. «Пойте господу, вся земля, благовествуйте изо дня в день спасение его». Нет, как будто не то. «О сём радуйтесь»… Нет, опять не то. «Благодарение за всех человеков»… За всех людей? И за тех, кто остался в рабстве? За что же благодарить?
У Сэма Грина сжалось сердце. Итак, он будет теперь один среди рабов и рабовладельцев. Рабы будут завидовать ему, а рабовладельцы будут его презирать. Может ли он считать себя американцем? Он родился в Америке, он прожил всю жизнь в Америке, он свободный человек, но он не американец. Как это понять?
Книжник поднялся с земли и побрёл в посёлок с опущенной головой.
Первый человек, которого он встретил, был Устричный Билл,! Тот посмотрел на свободного Сэма, громко щёлкнул языком и прошёл мимо.
Вторым человеком был Хопкинс. Поравнявшись с ним, Сэм поднял голову, посмотрел надсмотрщику в глаза и произнёс: «Добрый день, сэр».
Хопкинс усмехнулся, поднял плеть, без особого ожесточения ударил Сэма по лицу и поехал дальше.
Свободный человек закрыл лицо руками и побежал в свою хижину. Там он лежал сутки лицом вниз, ничего не ел и только изредка стонал.
С тех пор Книжник стал вести себя странно. Он продолжал проповедовать, но проповеди его были бессвязны и причудливы. Он всё меньше говорил о боге и всё больше о справедливости. Он метался по лужайке перед неграми, размахивал руками, кричал и сердился, как будто его обидели. Доктор Томпсон однажды выслушал его речь, расхохотался и объявил, что «негру так же нужна свобода, как курице рога». В посёлке говорили, что Сэм Грин рехнулся. Старые негритянки видели, как Книжник шагает по тропинке с каким-то предметом, завёрнутым в коричневую тряпку. Он так торопился, словно за ним гналась свора собак, и при этом нелепо подпрыгивал. Бежал он в лес и пропадал в чаще деревьев по целым дням. Жил он подачками — ему приносили из хижин скудные остатки пищи, огрызки свинины, маисовые лепёшки, иногда сухари.
Насчёт таинственного предмета в коричневой тряпке — старухи божились, что это библия.
Наступила осень, которую в посёлке называли просто «урожай». Южные негры не знали ни месяцев, ни чисел, ни названий времён года и даже отдельные годы называли по событиям. Так, например, год смерти Эдварда Бродаса назывался «годом покойного массы». Был ещё «год ранних морозов», который случился за несколько лет до похорон Бродаса. Говорили, что в старину был «год большого шторма», когда разрушило весь посёлок и сорвало крышу с церкви в Бактауне, но об этом времени остались только смутные воспоминания.
Жатва шла, как всегда, под наблюдением Хопкинса. Пёстрые головные повязки двигались рядами. Среди жниц работала серпом и Хэт Росс и присоединяла свой хрипловатый голос к хору, который непрерывно пел о библейском силаче Самсоне: о том, как он «взялся за столб одной рукой — и стены закачались, взялся за столб другой рукой — и рухнул потолок».
Впереди работали мужчины. Они тоже пели о Самсоне, и работа шла почти бездумно. Так работают люди, которым нет дела ни до урожая, ни до богатства хозяина. Всё сводится к тому, чтобы проделать ряд заученных движений, посматривая уголком глаза то на надсмотрщика, то на солнце, которое — господи прости! — кажется, замерло на одном месте и никак не может уйти на запад. Песня погоняла рабов, как бич; они механически повторяли одни и те же движения и только изредка смахивали пот со лба.
Хэт была музыкальной девушкой. Она была тем, что на Юге называют «доброе ухо», и чувствовала, что песня не ладится. Потом она стала прислушиваться и поняла, что кто-то поёт неправильно. Мужской голос мешал. Потом она определила, откуда доносится этот голос. Это был Сэм Грин-младший, сын проповедника, очень худой, высокий и нескладный молодой человек. Хэт прислушалась внимательнее и наконец поняла, в чём дело: Сэм пел другую песню.
Хэт удивлённо посмотрела на Сэма. Это была песня повстанцев Ната Тэрнера, которого повесили в Виргинии много лет назад. Песня была запрещена. За «песню Тэрнера» били палками и сажали в тюрьму, и самые её звуки заставляли надсмотрщиков хвататься за оружие. Но Хопкинс ничего не слышал.
Под взглядом Хэт Сэм отвёл глаза и замолчал. Хор продолжал греметь про Самсона. И вдруг Сэм побежал, сжимая широкий нож, который заменял жнецам серп.
Хопкинс не сразу спохватился. Он находился в другом конце поля, шагах в тридцати от лошади, которую держал под уздцы негр. Работники единодушно отвернулись от Сэма и сделали вид, что ничего не заметили. Кто-то из пожилых негров остановился и стал медленно вытирать со лба пот — вероятно, с тем чтобы вывести из себя надсмотрщика. Хопкинс подошёл к нему и пнул его коленом в спину.
— Собака! — рявкнул он. — Я тебе покажу, как даром есть хлеб своего хозяина!
— Масса Хопкинс, — жалобно сказал негр, — мне уже много лет, я помню «год ранних морозов», тело у меня устаёт, масса Хопкинс…
— Тогда подыхай скорее, дармоед! — орал Хопкинс. — Кому ты нужен на свете, если ты не работаешь?
— Я ведь только вытер лоб, масса Хопкинс, — оправдывался пожилой человек, — я и в мыслях не имел лентяйничать. Пот льётся со лба, мешает работать. Господь видит, что я не вру, я всегда работал хорошо. Но господь так устроил, что я вспотел…
