Акула встала на дыбы —
—
— Мама, — согласился Фрэнки, и в последнюю секунду своего существования на земле узнал, как чудно приспособилась Майстербрау к этой жизни: теперь
17
Платон (427–347 до н. э.) видел определенную долю правды во всем, и это внушало ему отвращение. Например, он понял, что не бывает совершенного стула. Стул — это стул лишь до какой-то ограниченной степени. И весь мир вещей представляет собой различные степени несовершенства — магазины, мосты, облака, улыбки, картины, умные, мягкие, захватывающие, большие, широкие, длинные, абсолютно все. Если предмет — отчасти стул, рассуждал Платон, то отчасти он не стул… Но это противоречие. Но может ли противоречие существовать? Он тут же отбросил эту идею и тем самым предстал перед дилеммой. Противоречия окружали его, как рыбу водная среда, и в то же время такое невозможно. Платон решил эту проблему, объявив мир вещей иллюзией. Пол, лужайка, небо, книга, которую вы держите, — все это огромный мираж.
Но что же тогда считать настоящим? В качестве ответа на этот вопрос он предложил Идеальные Сущности. Вместо ювелирного магазина и овощной лавки — Идеальный Магазин, а также Идеальный Мост, Идеальное Облако, Идеальный Стул… Все эти понятия существуют у человека в голове с самого рождения и доступны ему только через мысль. Опыт — иллюзия, а идеи вечны и неизменны, это единственное доступное нам достоверное знание.
Теория Идеалов вызывает такое множество вопросов, что для большинства современных философов она представляет собой в лучшем случае краткие отсылки к другим понятиям. Дальше в это лезть не стоит, но стоит отметить два момента. Во-первых, Платон не отличал частичных противоречий от полных и рассматривал разницу между несколько высоким и несколько низким как конфликт высокого и низкого вообще. И из-за этой ошибки он и вынужден был придумать Идеальные Сущности. А во-вторых, он отказал размытости в существовании и тем самым заставил весь мир испариться.
На следующее утро к одиннадцати часам Лекса Тэтчер и Эллен Левенгук приехали на дирижабледром «Фонда»[233] близ Ньюарка. Среди множества дромов «Си-эн-эн», продуманно разбросанных по всем шести континентам, Ньюаркский был самым крупным — даже больше флагманского дрома в Атланте. Когда «ситроен» Эллен въехал на парковочную площадку «только для прессы», они увидели поднимающийся с поля дирижабль класса «Пулитцер»[234], который направлялся к пожару на химзаводе в Трентоне. «Пулитцеры» считались рабочими лошадками воздушного флота «Си-эн-эн» — в таком трехместном суденышке работали пилот, телеоператор и репортер-комментатор. Были еще маленькие «Гонзо»[235] на одного человека, эдакие дирижабли-«камикадзэ», быстрые и маневренные, как реактивные вертолеты, и большие «Марроу»[236], в корзине которых хватало места еще и для новостного аналитика и двух политических комментаторов. Но для этой миссии Лексе не подходит ни один из них. Ей нужен самый прочный воздушный корабль, чтобы газовый мешок смог поднять тонну или даже больше мертвого груза; то есть ей нужен «Хёрст»[237].
— «Джейн» тут, — сказала Эллен, показав на громадный силуэт где-то в середине поля. — Надута и готова. Главное — получить разрешение.
— Получим, — заверила Лекса, — у меня каперское свидетельство от Теда Тернера.
— У тебя каперское свидетельство от
— Не откажут, — стояла на своем Лекса. — По крайней мере, мне.
— Я кое-что прихватила, — сообщила Эллен. Наклонилась и достала из бардачка пистолет. И отдала его Лексе.
Лекса уставилась на фаянсово-серый автоматический пистолет, словно впервые в жизни увидела огнестрельное оружие.
— Что это?
— Кажется, «магнум» сорок четвертого калибра, — ответила Эллен. — Из какого-то полимера, не содержащего металла, так его удастся пронести через охрану.
— И что с ним делать?
Эллен в негодовании пожала плечами.
— Наземная бригада может отказать, — повторила она.
Лекса, по-прежнему держа пистолет так, словно это инопланетный артефакт, спросила:
— А он заряжен?
— Не глупи. Мы же пацифисты, забыла? Если придется стрелять, считай, что мы им пользуемся неправильно.
— А вообще откуда он у тебя?
— Из округа Колумбия. У одного пресс-агента республиканцев в предвыборной кампании хобби — он коллекционирует и продает оружие, из которого убивали известных людей. Винтовка Чарлза Уитмана[238], набор ядовитых колец Джима Джоунза[239], всякая другая фигня. Больной человек.
— А этим кого убили?
— Никого. Это спортивный пистолет. Он сказал, что стреляет им летучих мышей на ранчо в Техасе. Он забыл пистолет в машине, и я оставила его себе.
— Ну что, — сказала Лекса, похлопав Эллен по руке, — спасибо за заботу, Киска, но — спасибо, не надо. Не в моем стиле.
— А что будем делать, если нам откажут?
— То же, что и обычно, когда нам чего-нибудь очень надо, — ответила Лекса. — Действовать чисто силой воли. — Она протянула руку, чтобы положить пистолет назад в бардачок, но вдруг задумалась и остановилась. — Хотя знаешь…
— Что?
— Его
— Ну-ка?
Лекса положила пистолет в сумочку.
— Скрести пальцы, чтобы в ангаре сегодня дежурили правильные люди.
— Что ты собираешься делать?
— Опущусь до морального уровня австралийских таблоидов.
— Иными словами, будешь нести вдохновенную херню.
— Точно. — Лекса поцеловала Эллен в щеку. — Ты в меня веришь?
— Как всегда.
— Хорошо. Тогда идем за дирижаблем.
— Итак — сказала Джоан.
— Итак, — сказала Змей.