мхом.
— Смотри, что написано на этом камне: «Монахиня Пелагия». Няня, могут ли монахини жить в мужском монастыре?
— Спросим отца Каллистрата, сердце мое.
Каллистрат объяснил им, что во времена турецкого ига постепенно исчезли женские монастыри, которые процветали когда-то во времена сербского царства. Поэтому в некоторых мужских монастырях часто жила какая-нибудь старица-монахиня.
— А разве я не могла бы быть монахиней? Мой горб делает меня старицей.
— Это, чадо, не для всякого. Но только для тех немногих, которые могут вместить. А могут вместить те, которые возненавидели себя ради любви Христовой.
— А я, отче, ненавижу свое тело и презираю его, и испытываю отвращение к нему.
— Это не главное, и этого недостаточно. А главное — это возненавидеть душу свою, по слову Господа: «Кто не возненавидит (…) и душу свою, не может быть Моим учеником» (Лк. 14, 26).
Девушка склонила голову и сказала:
— С вашей помощью, отче, я хочу потрудиться, чтобы возненавидеть и душу
свою.
Перед Крестовоздвижением няня разболелась. В день праздника Каллистрат причастил Юлию в церкви, а няню в постели. Наутро няня умерла. Похоронили ее возле храма.
Теперь Юлия почувствовала себя окончательно свободной от мирских привязанностей. Плач ее усилился, так что и глаза ее сделались постоянно красными от слез. После сорокового дня няня явилась Юлии во сне и сказала:
— Ты будешь жить здесь до конца дней. Слушайся отца Каллистрата. Мне хорошо.
Юлия рассказала об этом сне старцу, а он ответил ей:
— На все воля Божия. Но повторяю: в монастыре нельзя сохраниться тому, кто не возненавидит свою ветхую душу и не
заменит ее обновленной, исполненной любви Божией.
Перед Рождеством Юлия поручила мне (Йово Сарайлии) продать все ее имение, кроме большого дома, в котором раньше жили ее родители, и где она родилась. Этот дом определила она под детский приют для сербских сирот. Одна часть из полученных денег пошла на этот приют, другая — монастырю Милешево, а третья сербской церкви в Сараево (в которой она хотела совершить злодеяние). Меня она назначила пожизненным попечителем в этих делах с тем, чтобы я мог взять двух или трех сербов себе в помощники. Я все управил согласно ее желанию.
На следующий год после Пасхи приехала Юлия в Сараево. Дом ее был полон малых сирот. Она плакала от радости.
— Бог дал мне то, чего я всегда желала — множество детей.
Вскоре она возвратилась в монастырь.
— Не могу я в городе. Все мне тяжело. Прежде былая «горбатой Юлией», а теперь «горбата» и телом, и душой. Раньше не знала, что я и душой горбата. Отец Каллистрат исцелил мою душу. Прощайте.
Три года провела она в монастыре как послушница. Собрала она детей-сирот из деревни и устроила детский церковный хор. Посещала больных — и сербов, и турок из близлежащих мест Приеполья, помогая и утешая их. Все больше народа стало приходить в монастырь, теперь и из-за нее, а не только ради отца Каллистрата.
Когда исполнилось три года ее жизни в монастыре, старец Каллистрат одел Юлию в монашескую рясу перед гробом Святого Саввы и дал ей имя Кассиана.
Юлия была несказанно счастлива, и говорила:
— Это для меня более желанно, чем быть повенчанной с царем.
— Теперь ты обвенчана с Царем, с Царем над царями, — улыбнувшись, сказал ей старец.
На Успение, отслужив Литургию, отец Каллистрат слег в постель. Он позвал к себе Кассиану и вручил ей рукопись со словами:
