рукой по своему усмотрению нуждающимся рабам Божиим. Сопровождавший брата монах привел его к казначею и рассказал ему о бедственном положении брата-пустынножителя. Тот вынул из ящика своего стола триста рублей и сказал:
— Приезжай сюда, если будет нужда, и пока я буду казначеем записного стола, из этих пожертвований всегда помогу тебе.
Вернувшись в Сухуми, пустынник пытался найти дом, куда он мог бы прописаться, но, увы… его поиски оказались тщетными. Все русские люди, прихожане храма, имели дома с ограниченной жилплощадью. Они были согласны прописать к себе брата, но милиция принципиально отказывала, мотивируя тем, что Сухуми является курортным городом с лимитированной пропиской. По какой-то случайности одна прихожанка, узнав о злоключениях пустынника, нашла его в храме и сообщила, что ее сосед — русский человек, участник войны, Герой Советского Союза, имеет свободную жилплощадь и притом умеет ладить с милицией.
— Думаю, что он пропишет вас, — сказала она, — но только это, к сожалению, не наш человек, он неверующий.
Брат подумал, что и среди неверующих есть добрые люди, а потому решил попытаться поговорить с фронтовиком. Женщина привела брата к нему в дом, но при взгляде на ветерана у пустынника дрогнуло сердце, потому что опухшее лицо и трясущиеся руки свидетельствовали о том, что человек этот — хронический алкоголик. Но все же обстоятельства заставляли вступить с ним в переговоры. Герой заверил брата, что сможет прописать его за тысячу рублей, которые необходимы для закулисной сделки в паспортном столе. С болью в сердце брат отдал ему тысячу рублей и паспорт. Через неделю он пришел к ветерану и действительно получил свой паспорт, но, увы… только с временной пропиской на один год. Брат с недоумением указал на это, но фронтовик уверенно объяснил, что все новые паспорта первоначально приписываются только на один год. И лишь по истечении этого срока прописывают постоянно.
Правда это была или обман, разобраться в том было уже невозможно. Несколько успокоившись, брат положил паспорт в карман и вышел из дома. Только теперь он почувствовал, как тяжесть, давившая его душу столько лет, словно гора свалилась с плеч. Наконец, исчез постоянный страх, что его в любой момент могут арестовать и осудить за нарушение паспортного режима. Но теперь появилась тоска по былому уединению. В последнее время, живя в своей пустыньке, брат уже приобрел было продолжительные состояния умного безмолвия. Эти состояния чистой молитвы оставались уже почти неизменными как при внешней, гласной молитве, так и при умственной, внутренней. В эти периоды молитва не прерывалась проникновением в сердце посторонних помыслов, даже самых тончайших. Но за время пребывания в городе, со всеми его волнениями, у него совсем остановилось умное делание по “рассуждению помыслов”, прекратилась и непрестанная молитва, ради которой он, когда-то покинув город, ушел в далекую Амткельскую пустынь, где трудился над ее созиданием дни и ночи. Для возобновления утраченного нужно было искать уединения, а обрести его можно было только где-то далеко в горах. Но в какой стороне и в каком краю начать эти поиски?
В один из двунадесятых праздников, находясь на верхних хорах, брат увидел сверху бывшую приозерную пустынножительницу схимонахиню З. После службы, отыскав ее среди прихожан, он вышел с ней в притвор. Там она рассказала брату о том, как полгода тому назад построила себе келейку на горном уступе и уединилась. Однажды утром, случайно взглянув вниз, она увидела, что недалеко от подножия скалы лежит человек. Осторожно спустившись в обход к тому месту, увидела, что незнакомец разбился, сорвавшись со скалы. Монахиня приехала в город, разыскала одну знакомую, и они утром, захватив с собой матрацовку, уехали к Ахалшенской развилке. С великим трудом женщины затолкали тело незнакомца в принесенную ими матрацовку и волоком подтащили к небольшому углублению возле подножия скалы. Затем уложили в него тело и завалили грудой камней.
После похорон женщина уехала восвояси, а схимонахиня З. осталась в келейке. При наступлении ночи ее объял какой-то неизъяснимый панический страх: ей стало слышаться, будто кто-то всю ночь ходит по скальному уступу ее келейки. Едва дождавшись утра, она сложила свои вещи в рюкзак и ушла оттуда и уже более трех месяцев скитается в городе по чужим квартирам.
Услышав об удобном и уединенном месте, брат попросил показать, где находится келейка, и монахиня охотно согласилась провести его туда. Утром они встретились на автостанции и в ожидании автобуса сели на скамью. После нескольких минут молчания брат спросил, продолжается ли у нее в сердце самодействующая Иисусова молитва. Она ответила:
— Да, действует, так же как когда-то, возле Амткельского озера, и ночью, во время сна, и днем. Только нет теперь тех отрадных состояний духовной любви, какие чувствовала я, живя в своей убогой келейке на отроге хребта. С необыкновенной силой я осознавала себя тогда невестой Христовой, и слова, что упоминаются в тропаре:
Брат был крайне удивлен тем, что город не оказывал на ее духовное состояние своего разрушительного воздействия, в ее сердце продолжалось невозмутимое денно-нощное благодатное бодрствование. Брату захотелось понять причину, по которой Господь удостоил ее этого духовного состояния, почти граничащего с тем пределом, при котором духовный человек пребывает среди мира, как в пустыне. Полагая, что у подобной подвижницы, по примеру многих святых Отцов, должны быть высокоблагочестивые родители, брат попросил рассказать о них.
— Мама у меня — неверующая, а отца своего я вообще не знаю, потому что я у мамы незаконнорожденная.
Пораженный таким ответом, брат спросил:
— А как же ты тогда уверовала, как стала членом Церкви и, наконец, как сделалась схимонахиней? Кто сообщил тебе об Амткельской пустыни и как ты пришла туда? Расскажи-ка мне, матушка, ради славы Божией, всю свою жизнь. Мне это очень и очень интересно.
В это время подъехал автобус. Пассажиров в нем было мало, все они сидели впереди, поэтому пустынники свободно расположились на последнем сиденье. Как только автобус отошел от станции, схимница начала свой рассказ.
ГЛАВА 44
“После окончания средней школы я поступила на работу в торговую сеть, но меня вскоре откомандировали в город на курсы работников прилавка. Учились мы, начиная со второй половины дня и до позднего вечера. Однажды, после занятий, мы с подругой пошли на городской почтамт и возвращались в общежитие новой для меня дорогой. Идя незнакомыми улицами, мы оказались у ограды городского кафедрального собора. Подруга сказала мне:
— Давай зайдем в церковь и поставим по свечке перед иконой Николая Чудотворца, чтобы он помог нам успешно закончить наши курсы.
Для меня ее предложение было совершенной неожиданностью. Еще в школе нам было строго- настрого запрещено заходить в церковь, и я, из-за боязни, никогда не решалась пренебречь этим запретом. Я даже никогда не задумывалась — для какой цели построена церковь и что в ней совершается? И вдруг смелое предложение подруги будто сняло с меня ограничение школьного запрета, и я, ободрившись, пошла следом за ней.
Войдя в храм, мы обе купили по свечке. Подруга спросила у одной молящейся женщины — где находится икона Николая Чудотворца. Мы поставили пред иконой свои свечи и устремили взор вперед, туда, где в огоньках лампад и свечей, средь резьбы и позолоты уходящего ввысь иконостаса, мерцали золотыми нимбами незнакомые и в то же время какие-то родные лики святых.
В это время перед одной из икон появился священнослужитель, одетый в какую-то необыкновенно
