сразу поймет, что он эсесовец — у него на руке татуировка с личным номером.
— А эти двое?
— Югославские партизаны.
— Этот?
— Старшина из полка марокканских спаги, взят в плен в северной Африке.
— Вот этот, с трубкой в зубах?
— Шотландец, планерист, захвачен при высадке в Нормандии.
— Да они собраны со всего света!
— Вот гуркха, прибыл прямо из Непала. А этот взвод пулеметчиков в немецких мундирах — на самом деле украинцы, перешедшие на сторону противника, когда началась война. Как только до этой долины доберутся русские, они их повесят. Или расстреляют.
— Вот только женщин не видно, — сказала она.
— Присмотритесь повнимательней, — ответил я. — Половина узников концлагерей, как и половина безумцев из сумасшедших домов — женщины. Дело в том, что они перестали быть похожими на женщин. Кинематографическими красавицами их точно не назовешь.
— Не видно здоровых женщин, — поправилась она.
— И снова ошибка. С обоих концов картины есть и здоровые — в каждом из нижних углов.
Мы пошли посмотреть к самому правому краю.
— Боже мой, — сказала она. — Как на витрине в краеведческом музее.
Верно замечено. В нижних углах находилось по крестьянской усадьбе, укрепленной наподобие маленького форта, с запертыми высокими воротами и внутренним двором, куда согнали скотину и птицу. В земле под ними я выполнил схематический разрез, чтобы было видно также и погреб — как экспонат в музее, раскрывающий нам тайны подземных ходов в норе какого-нибудь зверя.
— Здоровые женщины сидят в погребе, вместе с картошкой, свеклой и репой, — сказал я. — Они пытаются как можно дальше отложить свое изнасилование. Они слышали рассказы о других войнах в этих местах и знают, что оно неизбежно.
— А название у этой картины есть? — спросила она, когда мы воссоединились в середине.
— А как же, — сказал я.
— Какое?
Я ответил:
— «Теперь настала очередь женщин».
— Мне мерещится, — сказала она, указывая на фигурку, притаившуюся в тени разрушенной башни, — или этот военный — японец?
— Именно так, — сказал я. — Пехотный майор. Видите, золотая звезда и две коричневые нашивки на обшлаге левого рукава. Он также при своем мече. Он скорее расстанется с жизнью, чем с мечом.
— Вот уж не думала, что там были и японцы.
— Их там не было, но я решил, что они там должны были быть, поэтому я одного из них туда поместил.
— Почему?
— Потому что японцы не меньше немцев виноваты в том, что мы превратились в сборище воинственных ублюдков — и это при том, что мы совершенно искренне ненавидели войну после Первой Мировой.
— А вот эта лежащая женщина уже умерла? — спросила она.
— Умерла. Она была цыганской королевой.
— Какая толстая. Она что, одна такая? Все остальные — кожа да кости.
— Единственный способ поправиться в Долине Счастья — это умереть, — сказал я. — Ее разнесло, как карнавального толстяка, потому что она мертва уже три дня.
— В Долине Счастья, — повторила она.
— Ну, «Мир на земле». Или «Райские кущи». «Сады Эдема». «Вечная весна». Называйте, как хотите, — сказал я.
— Еще она единственная, кто лежит в одиночестве. Или не так?
— Да, верно. Трупы через три дня начинают весьма неприятно пахнуть. Она была первой из паломников в Долину Счастья, она пришла сюда одна, и умерла почти немедленно после этого.
— А где все остальные цыгане?
— Шумною толпой, в ярко раскрашенных повозках, играющие на скрипках и звенящие в бубны? — отозвался я. — Крадущие все, что плохо лежит — что, кстати, было чистой правдой?
Мадам Берман рассказала мне о цыганах одну историю, которой я раньше не слышал.
— Они украли у римских солдат гвозди, которыми те собирались прибивать Иисуса к кресту, — сказала она. — Солдаты хватились гвоздей — а они исчезли, как не бывало. Их стянули цыгане. И Христос, и вся собравшаяся толпа — все стояли и ждали, пока солдатам пришлось посылать за новыми. Узнав об этом, всемогущий Господь выдал всем цыганам на свете разрешение воровать все, что им понравится.
Она указала на раздутую цыганскую королеву.
— Она в это верила. Все цыгане в это верят.
— Зря она в это верила. А может, это и неважно, во что она там верила. Когда она в одиночестве добралась до Долины Счастья, она почти умирала с голоду. Она попыталась украсть в усадьбе курицу. Хозяин заметил ее из окна спальни и выпалил в нее из малокалиберного ружья, которое держал под периной. Она убежала. Он решил, что промахнулся, но он не промахнулся. У нее в животе засела маленькая пулька. Она упала вот здесь и умерла. А через три дня прибыли все мы.
— Где же ее подданные, если она королева? — продолжала расспрашивать Цирцея.
Я рассказал, что даже в зените своей власти она правила от силы четырьмя десятками человек, включая грудных младенцев. По всей Европе шли ожесточенные споры, какие именно народы и народности являлись грязным сбродом, но в одном европейцы сходились: эти ворожеи, эти воришки, сманивающие детей, эти цыгане — враги всего прогрессивного человечества.
Их истребляли повсюду. Королева и ее подданные избавились от своих повозок, от привычной одежды — избавились от всего, что выдавало в них цыган. Днем они прятались в лесах, а по ночам выходили раздобыть себе еды.
И вот однажды ночью, когда королева ушла в поисках пропитания, один из ее подданных, четырнадцатилетний мальчишка, попался на краже куска ветчины у расчета словацких минометчиков, сбежавших из немецких окопов на русском фронте. Они направлялись к себе домой. Их дом был как раз неподалеку от Долины Счастья. Они заставили мальчишку показать дорогу к стоянке цыган и убили всех, кто там находился. Когда королева вернулась, подданных у нее больше не было.
Вот такую историю я придумал для Цирцеи Берман.
Цирцея преподнесла мне недостающее звено в моем рассказе:
— И в Долину Счастья она пришла в поисках других цыганских семей.
— Точно! — сказал я. — Но во всей Европе цыган почти не осталось. Большинство из них уже согнали в газовые камеры, к всеобщему удовольствию. Так им и надо, воришкам.
Она присмотрелась к мертвой женщине внимательнее и отшатнулась.
— Фу! Что это у нее во рту? Кровь и черви?
— Рубины и бриллианты, — ответил я. — Но от нее так отвратительно пахнет, и вообще вся она такая отвратительная, что никто еще не подходил к ней достаточно близко, чтобы это заметить.
— И из всех этих людей, — зачарованно спросила она, — кто же будет первым?
Я указал на бывшего лагерного охранника в тряпье, снятом с пугала.
— Он, — сказал я.
