был доконать его. Часы показывали четверть первого. Вскоре появится «Портичи». И так как Казелла вцепился в его плечо, Валерио увлек его в глубь бара, и репортер покорно дал себя увести. Они сели в узкие кресла, обтянутые синим бархатом. С правой стороны на плохо освещенной стене какой-то художник довольно искусно воспроизвел картину Тициана. Пока Казелла освобождался от шляпы и фотоаппарата, Валерио заинтересовался одной из фигур картины. То был портрет молодой девушки с серьезными глазами и удивительной белизны широким лбом, она напоминала Клару. Девушка с понимающим видом ласково смотрела на него. Предстояла еще одна битва, и начнется она, как только приедут Анджела и ее отец. Что ж, он готов. Вот только в данный момент на него напало что-то вроде лени, не хочется двигаться, выходить на набережную. Пока у него будет возможность сидеть тут в углу бара, равновесие сохранится. Клара смотрела на него. «Я готов», — снова подумал он. Но существует еще и Сандро, засевший где-то в глубине его существа, в самой плоти, словно раковая опухоль. К счастью, Казелла, проглотив последний глоток спиртного, опять принялся разглагольствовать.
— Но нас снова ждет война, доктор! Вечные войны! И знаете почему?.. Тсс! Дайте я вам объясню. Мы можем еще выпить! Нет! Отказ? Тем хуже. А пойло между тем роскошное!
Он слегка распрямился в кресле. Щеки его покраснели. Широкий рот рассекал лицо, словно рана.
— Нас ждет новая война, потому что миром правят одни мужчины! А точнее говоря, самцы! Не знаю, сумел ли я выразить свою мысль…
Он помахал рукой, будто подавая сигнал бедствия.
— Женщина, доктор, никогда в этом не участвует. Я хочу сказать… В отношении войны, политики, организации общества, революции бал правят мужчины! Так-то вот! Женщина — это, как правило, скотина для удовольствий, машина для производства ребятишек либо служанка с добрым сердцем! Секс, чрево или руки рабыни — все зависит от желания хозяина! Так-то вот! Я говорю, не было бы больше войн, если бы мужчины не оставались все время одни, сдвигая свои большие упрямые головы или сталкиваясь, словно звери на арене! Когда же они возвращаются к своим женщинам, то для того лишь, чтобы невзначай сделать им ребенка или ласкать их, будто уличных девок! Вы не потеряли нить моих рассуждений?
Откинувшись назад, он поднял палец, требуя внимания, и закрыл один глаз. Другим же, светлым и проницательным, пристально смотрел на Валерио.
— Не было бы больше войн, если бы мужчины любили женщин так, как они того заслуживают! Если бы между теми и другими существовал чистый союз, тот, что озаряет вас, вовлекает в общую жизнь вселенной и приближает вас, именно вас, к Богу! Греки это понимали! Вы согласны? А дети? Детей не выбрасывали бы на эту землю в результате какой-то постельной связи! Они бы не были ужасной случайностью, следствием скотского совокупления, а становились бы возвышенным, божественным творением, исполненным совершенства произведением, даром во славу Господа, светочем вечной жизни!
Он умолк и вытер красные губы. Валерио с удивлением слушал его. Этот бред был своего рода предостережением. Он доходил до самого сердца, заставляя его чаще биться. Лицо Казеллы отражало теперь бушевавшую в его душе бурю. В глазах вспыхивали молнии и какая-то затаенная боль.
— Я не… знаю… сумел ли правильно выразить свою мысль, — пробормотал он, глядя на доктора с истинной тревогой.
— Ну конечно, — буркнул в ответ Валерио.
И будто воодушевленный его словами, Казелла заговорил снова, но на этот раз с меньшим пылом, словно какая-то пружина в нем растянулась и ослабла.
— Вряд ли я открою вам что-то новое, доктор, но женщина дарует любовь, жизнь! Она воплощает в себе и любовь и жизнь! Нам надо обожать ее! Так-то вот. А не обращаться с ней, как мы это делаем. Она ближе к Господу Богу, чем мы! Вспомните о греках! Любовь для них была священна! Вспомните «Пир» Платона, слова Диотимии[25]! Так о чем это я говорил? Ах, да, женщина — это одновременно и Афродита, и Мария! Так-то вот! Жизнь и спасение! Плодоношение и искупление! Но мужчины предаются своим безумствам! Это они решают начать войну! И сегодня ничто не в силах их остановить: они тысячами убивают женщин, тысячами убивают детей! Они добавляют столько ужасных несчастий к этой жалкой земной жизни. Как будто и без того смерть не ждет нас в конце! До чего же все это омерзительно! Возмутительно. Ну что еще?
Он умолк, бросив вокруг растерянный взгляд.
— Вы женаты? — спросил Валерио, наклонившись к нему и с удивлением обнаружив в потоке слов трагическую истину, всплывшую на поверхность подобно обломку после кораблекрушения.
— Моя личная жизнь никого не касается, — проворчал Казелла, раскачиваясь в кресле. Но зрачки заметались в глубине его глаз, а губы задрожали.
— В 1944 году Турин однажды страшно бомбили, — добавил он между тем немного хриплым голосом. — Тысячи погибших. И почти все — женщины и дети. Вот что делают мужчины. Тысячи раздавленных и сгоревших женщин и детей! Ясно? Прекрасный результат!
Он усмехнулся, потом лицо его перекосилось, как будто он и вправду собирался заплакать.
— В одном доме — молодая женщина. Двое малышей. Все придавлены! Заживо погребены! Задохнулись! Мои цыплятки! Мои милые цыплятки! Изверг зарезал их вместе с матерью!
— Это были ваши дети… — взволнованно сказал Валерио.
Тут Казелла сурово взглянул на него. И выражение, преобразившее его глаза, тот странный блеск, что постепенно выкристаллизовался в них, отражали самую настоящую ненависть.
— Кто вам сказал, что речь идет о моих детях? — проговорил он с отвращением и презрением в голосе. — Я просто цитирую вам Шекспира, синьор! Я цитирую вам слова Макдуфа, когда он узнает, что Макбет погубил его жену и детей: «What, all my pretty chickens and their dam at one fell swoop!»[26]
Он всхлипнул, положил руки на стол и, уткнувшись в них лбом, снова прошептал:
— Моя личная жизнь никого… не касается.
Валерио немного подождал. Часы показывали половину первого. Пора было идти. Этот человек разбередил его душу, словно провел по ней мечом. И теперь внутри у него кровоточила огромная, пылающая ссадина. Он встал. Казелла уже заснул. Подошел официант.
— Оставьте его, — сказал Валерио.
Он заплатил по счету и вышел.
II
Уже был виден пароход. Довольно плотная толпа теснилась на набережной. Высоко в небо вздымались облака, похожие на опоры гигантского собора, над морем струились блестящие полосы пара, окрашенные по краям в голубой цвет. Валерио поставил машину возле выстроившихся в линию бочек. «Не мучь себя, любовь моя. Ты ведь знаешь, я полностью принадлежу тебе!» То был голос Клары, но Клара не знала, что Сандро прячется у него в доме. В том самом доме, куда вскоре должна войти Анджела. В эти нескончаемые часы решалась вся его жизнь. Падавший с неба свет, словно кремнистая пыль, ранил ему глаза. Он с горечью смотрел, как растет, словно рождаясь из морских волн, пароход с красной трубой и черным корпусом. «Слишком рано, моя девочка! Слишком рано! Ты вернулась на неделю раньше. Ты слишком поторопилась, потому что, конечно, любишь, любишь меня, но эту неделю тебе следовало подарить мне!» Казелла что-то там говорил по поводу самоубийства. Но ему никак не удавалось в точности вспомнить его фразу. «Портичи» увеличивался в объеме не только на море, но и в его пылающей голове. Все могло рухнуть за одну секунду. Фазаро всегда начеку! И все остальные враги, подстерегавшие его, тоже… Над толпой стоял гул. По воде дока скользили лодки. Временами веяло запахом ила, соли и смолы. Где-то за холмами гудел самолет, потом нырнул вдруг в огромный котел, где кипело солнце, и, медленно развернувшись, исчез в туманной дымке. Валерио понимал, что должен сделать усилие и преодолеть свое замешательство, дабы скрыть от Анджелы и тестя затаенную боль. Ему следовало придать своему лицу
