Морская прогулка

себя: «Господи, хлеб наш насущный даждь нам днесь», джинн с хохолком седых волос улыбался, несмотря на холод, который леденил ему кости, а женщина с зубами волчицы пускала дым через нос, затягиваясь сигаретой.

Крупье что-то произнес, его лопатка сгребла монеты с сукна, и вдали победоносно взлетел вверх эгрет старой дамы.

— Пойдемте, — сказал Хартман.

И он увлек Жоржа к дансингу.

— Много проиграли, мсье?

— О нет, не больше двух тысяч долларов.

Казалось, проигрыш не слишком его огорчал, но, направляясь к дансингу, он все время вытирал щеки и лоб платком. «Что это за человек?» — думал Жорж, который не любил игроков, презирал их страсть, слишком ребяческую, по его мнению. Но любая страсть способна раскрыть самые глубинные тайники человеческой натуры, и теперь Хартман, несмотря на привычную маску, представлялся ему менее сильным, менее «монолитным». Пожалуй, более… хрупким, чем можно было предположить по его манерам старого немецкого юнкера. Они миновали сверкающие залы и тихие коридоры.

— А, вот и вы! — воскликнула Герда в ту минуту, когда они спускались по ступенькам в дансинг.

Она была немного пьяна, беспрестанно болтала и смеялась, открывая свой розовый влажный рот.

— Пригласите меня танцевать, Жорж, пожалуйста.

Оркестр — шесть музыкантов в черных брюках и голубых атласных рубашках с пышными рукавами — исполнял медленную экзотическую мелодию.

Жорж любил танцевать и многими своими победами был обязан знакомствам, которые так легко завязываются на танцах, устраиваемых по праздничным дням в предместьях.

— Не правда ли, чудесно? — лепетала Герда в его объятьях, чуть откинув голову назад, чтобы смотреть ему прямо в глаза.

— Ну конечно, — отвечал он.

В просветах между парами, которые вместе с ними кружились на площадке, он видел время от времени столик Жоннара, ведерко с бутылкой шампанского и над ее горлышком голову Хартмана, на которую бутылка, казалось, указывала своим золотым концом. И, глядя, как Мари-Луиза, закрыв глаза, подносит своими длинными тонкими пальцами бокал к губам, он вспомнил старую даму с эгретом в игорном зале.

— Ах, — пролепетала Герда, — будь я на пятнадцать или шестнадцать лет моложе, вы были бы ко мне куда внимательней, мой милый Жорж, и мне не надо было бы вас ни о чем просить.

У нее было упругое тело спортсменки, крепкие ноги, и под рукой он чувствовал ее мускулистую спину. Время от времени она бессознательно прижималась к груди Жоржа, который шутливо расточал ей любезности. Она весело выслушивала их, приоткрыв розовый рот, и видно было, как между зубами подрагивает влажный язык.

— О, мне хорошо знакома эта песенка, Жорж. Через две минуты вы преподнесете те же ласковые слова мадам Жоннар. Но знайте, я женщина простая, а вот она благосклонно принимает знаки внимания лишь от принцев крови или в крайнем случае от американских миллиардеров. Verstehen Sie mich? Вы меня понимаете?

— Иллюстрации к вашим словам излишни, — ответил он.

До полуночи Жоннары протанцевали вместе два или три танца, тогда как Хартман, который никогда не танцевал, пил не пьянея и курил сигару. Глядя на него, Жорж вспоминал свой короткий отпуск в Париже весной 1945 года и стычку с консьержкой одного из домов, возмущенно ему кричавшей: «Вы настоящий хулиган! Немцы и те были повежливее! Ни один из них никогда не разговаривал со мной так, как вы!» На что он спокойно ответил: «Вероятно, они не обладали достаточным запасом слов, мадам!»

Потом оркестр доиграл вальс, и вот тогда Мари-Луиза, державшаяся очень прямо, слегка качнула головой в сторону Жоржа, бросила на него быстрый взгляд незаметно для мужа и чуть улыбнулась ему (эта мимолетная улыбка, едва коснувшаяся ее губ, тем не менее вызвала в памяти Жоржа — что за нелепое наваждение! — старую даму за рулеткой). Жорж послушно склонился перед Мари-Луизой и Мишелем Жоннар, приглашая ее на танец. Держа микрофон у самого рта, один из музыкантов пел по-французски: «Вена, Вена, о милый город», и Мари-Луиза в объятьях Жоржа вся отдалась наслаждению танца, не обращая внимания на сообщнические знаки Герды, которую неподалеку от них кружил в вальсе Жоннар, а Хартман, сидя в одиночестве за белым столиком, закуривал новую сигару; и потому ли, что волосы Мари- Луизы пахли гвоздикой, или потому, что тело ее было послушно ему, словно бы предлагало себя, или потому, что она продолжала счастливо улыбаться и все существо ее выражало чувственную радость, он сильнее прижал ее к себе, и рука его тяжелее легла на эту тонкую, гибкую и нервную талию, которая поддалась, почти не сопротивляясь.

Сержу Лонжеро. Париж. Через открытый иллюминатор в его каюту на «Сен- Флоране» вползала ночь, пропитанная запахом йода и соли. Жорж вновь принялся за письмо, которое начал сразу же по возвращении из казино. В последний раз я виделся с отцом три года тому назад. Он держал гараж-мастерскую на одной из дорог Прованса. Он все еще выплачивал деньги за этот гараж и жил тогда с женщиной гораздо моложе его, которая, как раз когда я приехал, своими мощными дланями отжимала груды белья, — казалось, она невозмутимо сворачивает шею каким-то белоснежным птицам. Кто-то ходил по палубе, прямо над его головой. На остановках Даррас всегда назначал дежурного. Однажды вечером моего отца позвали чинить попавшую в аварию машину, и я, само собой разумеется, вызвался поехать вместе с ним на его автокране. В действительности речь шла о несчастном случае: машина разбилась, наскочив на платан. На траве лежало два трупа, мужчины и девочки. Вокруг жандармы, зеваки. Отец стал высвобождать обломки. И вот появляется другой механик, его тоже известили о случившемся, и заявляет, что именно он должен выполнить эту работу, что его мастерская ближе к месту происшествия, и в двух шагах от погибших разгорается яростный спор. Отца моего невозможно успокоить. Ведь он столько денег должен был за свой гараж. Поэтому близость покойников, которые, казалось, удивленно слушали этот спор, уж не имела для него значения. Слишком много было у него забот, чтобы разыгрывать комедию уважения, которое мы должны выказывать мертвым. Во время войны мы оба с тобой испытали подобный «сдвиг», но, когда я обнаружил этот бесчеловечный «сдвиг» у отца, меня охватил ужас. Почему я рассказываю тебе об этом? Я и сам задаюсь этим вопросом.

Может быть, это была не осознанная им самим реакция на посещение казино? Круглое пятно света от лампы выхватывало из темноты лежавший на столике лист бумаги, море с глухим шепотом ударялось о борт, из далекой дали, пробираясь сквозь уснувшие области его памяти, торопились, надвигались воспоминания. Он был еще очень мал, когда умерла его мать, и воспитывала его бабушка, которой зять присылал деньги. В этой старой ардешской деревушке прямо за площадью и главной улицей тянулась полоса развалившихся домов. Он недавно побывал в этих местах — никаких перемен. Нет, никаких коренных перемен не произошло с тех пор, когда он пробегал тут среди рухнувших стен и заброшенных садов и карабкался на вершину холма, увенчанную руинами старого замка. Он вновь взобрался к этим старым полуразрушенным стенам, где провел в детстве столько часов, созерцая равнину с сердцем, полным неясных желаний и надежд.

Он отложил письмо, мысли его обратились к Герде, потом к Мари-Луизе, которые спали в своих каютах совсем рядом, в нескольких метрах от него, отделенные тонкой деревянной перегородкой, подумал об этих женских телах, потом он вспомнил старую даму из казино, которая закрывала глаза, когда ставки были уже сделаны, и, поскольку ему не спалось, поднялся на палубу.

В ночной тишине город с яркими полосами света, перерезаемыми ребрами стен и гребнями крыш, казалось, стал добычей какой-то непонятной эпидемии. Лодки покачивались на воде у причала среди переплетения отражавшихся огней и кровавого света бакена. Дежурившего в рулевой рубке матроса звали Жос. Через стекло Жорж дружески помахал ему рукой. Матрос в ответ просто кивнул; он читал при свете верхней лампы и не хотел отрываться от книги. В этом беспредельном ночном безмолвии дома, колокольни, холмы, казалось, застыли в неподвижном времени, утратив всякую связь с людьми. Матрос читал роман