Горького: имя писателя было напечатано на обложке крупным шрифтом разноцветными буквами. Этому Жосу было, должно быть, года двадцать три — двадцать четыре. Его обнаженный торс поблескивал, словно одетый в панцирь. Время от времени взгляд его отрывался от книги и исподтишка наблюдал за Жоржем. Опасался ли он по-прежнему, что тот ему помешает читать? По ту сторону фарватера луна заливала живой чешуей огромную и мутную трясину моря, и из его глубин поднималась какая-то древняя тревога. Жорж закурил, облокотившись о леер на корме. Здесь, в порту, казалось, вода течет, как в реке, и Жорж вновь подумал о четырех пассажирах, спавших в своих каютах, о Герде, которая так устала, что оперлась на его руку, выходя из такси; устала и была немного пьяна; они все четверо так привыкли к своему богатству, что даже не замечали тех сказочных благ, которые оно им доставляло; им, по-видимому, были чужды тревоги, сомнения, все то, что подобными ночами может вдруг коснуться человеческого сердца. Почему вызывали они в его воображении сочные травы, которыми зарастают берега озера, поднимаясь над его поверхностью? Матрос в рубке вытянул ноги, вероятно успокоенный сдержанностью Жоржа: он читал, нахмурив брови, порой рассеянно почесывая грудь. На набережной появилась кошка, на мгновение она остановилась, наблюдая бог знает за чем, потом, все так же крадучись, побежала и исчезла. В дансинге казино Жорж, оставшись на минуту наедине с Хартманом, спросил его:
— Правда ли, что среди испытаний, которым подвергались будущие эсэсовцы, было и такое: вырвать голыми руками глаза у живой кошки?
Хартман странно улыбнулся:
— Об эсэсовцах рассказывают много глупостей. Но если уж вы хотите знать, такое испытание действительно существовало.
Он отхлебнул глоток шампанского.
— Это были верные люди. Эсэсовская Европа была бы куда лучше, чем вся эта… неразбериха!
— А вы полагаете, что и кошки придерживаются того же мнения?
— Я не люблю кошек, — ответил Хартман все с той же странной улыбкой.
Близился рассвет. Шел, вероятно, четвертый час ночи. Крыши Сан-Ремо, его колокольня на холме напоминали сугробы голубоватого снега…
4
На следующий день перед ними возникла Генуя: множество домов с прорезями окон, иглы башен и шпили — словно окутанное праздничной дымкой нагромождение букраний. Старый маяк (XVI века, как сообщал путеводитель агентства) вздымал над трубами и мачтами кораблей свою длинную свечу. В раскаленном мареве видение это медленно покачивалось. Неподалеку от Жоржа Герда Хартман говорила мужу, что из-за бессонницы добрую половину ночи читала «Путешествие по Италии» Гете и что, если бы не боялась комаров, обязательно поднялась бы спать на палубу. Голос ее, казалось, плыл за ней длинными лентами. Мари-Луиза Жоннар уже была готова сойти на берег, она надела белое платье с единственным украшением — нефритовой брошкой. Она умело подкрасилась, а наклеенные ресницы придавали ее взгляду чуть печальную томность, что плохо сочеталось с охватившим ее лихорадочным возбуждением; косынка, завязанная узлом на затылке, придерживала волосы. Она смотрела на море, на спускавшийся террасами город вдали; ее немного суховатая элегантность была лишена той волнующей женственности, что составляла очарование Герды.
Каковы были истинные отношения между этими людьми? В бежевом летнем костюме с желтым шелковым платком в верхнем кармашке и шейным платком цвета охры, Жоннар разглядывал берег в бинокль. Хартман, в какой-то невероятной соломенной шляпе, курил, стоя рядом с женой, которая фотографировала; трепещущая на ветру юбка облепила ее ноги, обнаженная спина была покрыта золотистым загаром. И вдруг перед мысленным взором Жоржа возникла Мадлен. Он подумал о том, как много значили для него в те последние дни в Париже ожидания в кафе, появление запыхавшейся Мадлен и ее неумелая манера подставлять свои губы. В ней он угадывал такое же, как и у него, одиночество, и сейчас он жаждал почувствовать ее ответную нежность, прижаться к ее лицу; в этом мире, где все было таким неверным и зыбким, ему страстно хотелось обладать чем-то, в чем он был бы наконец уверен.
«Сен-Флоран», пройдя фарватер, проплыл рядом с норвежским танкером, резко повернул и встал на якорь чуть ли не у самого борта этого мастодонта. Сантелли уже успел спрыгнуть на берег, чтобы поскорее покончить с формальностями. Из города спускалась удушливая жара. Сразу же после таможенного досмотра вызвали два такси. В первом Хартман и Жоннар отправились по своим делам, во вторую машину сели обе женщины в сопровождении Жоржа. Все трое по желанию Мари-Луизы поехали на кладбище Стальоно, которое она хотела осмотреть в первую очередь.
— Ну что ж, покоримся, — сказала Герда, которая терпеть не могла кладбищ.
После Стальоно с его прославленными надгробиями, которые Жорж счел безобразными, они вернулись на улицу Гарибальди, вдоль которой высились дворцы, но не смогли осмотреть ни одного из них, так как было уже поздно, и вознаградили себя посещением собора Сан-Лоренцо, расположенного за бывшим Дворцом дожей. Город нравился Герде, и ей захотелось увидеть старые кварталы. Жорж провел своих спутниц по кишащим детворой узким крутым улочкам, через которые были гордо протянуты веревки с бельем. Под конец они зашли в тратторию, выбранную самой Гердой за «местный колорит». В глубине зала с мрачными сводами, где пахло пивом и мокрыми опилками, виднелось главное украшение — зеркало с позеленевшими краями, что делало его похожим на стоячий пруд. Под строем оплетенных бутылок с узкими горлышками, связками лимонов и фотографиями футболистов играли в карты мужчины. Некоторые из них посмотрели на вновь прибывших неподвижным, внушающим робость взглядом и отвели глаза лишь тогда, когда Жорж заказал по-итальянски напитки. При каждом движении служанки, черноволосой и дерзкой, груди ее под блузкой вздрагивали.
— Они что, шведки, твои клиентки?
— Они богаты, — ответил Жорж.
— Самая прекрасная национальность, — бросила она.
И, притворно вздохнув, подняла свои огромные черные глаза к потолку:
— Как бы мне хотелось тоже родиться капиталисткой!
Она расхаживала по залу, от столика к стойке, открывала и закрывала краны, откупоривала бутылки, и ее красивые обнаженные руки белели в полумраке.
— У них что, драгоценности настоящие?
— Такие же настоящие, как и те, что у тебя под блузкой, — ответил Жорж.
Польщенная, она засмеялась:
— А знаешь, ты мне нравишься.
— Вы, по-видимому, быстро нашли общий язык с этой особой, — не без язвительности заметила Мари-Луиза.
— Что она говорит? — спросила служанка.
— Ничего особенного. Говорит, что здесь прохладно.
Девушка отошла, взглянула на себя в зеркало, кокетливо наклонив голову, старательно взбила волосы.
— Тут все подлинное! — воскликнула Герда. — Сразу видно, тут не рассчитывают на туристов!
Мари-Луиза, бог знает почему, отнюдь не выказывала восторга и торопилась поскорее уйти. Неуверенно, с недовольной гримаской поднесла она стакан пива к губам. С видом холеной кошечки, брезгливо поджимающей лапки.
— Пиво даже несвежее. А стакан!..
Она поставила стакан на стол так, что браслеты на правой руке зазвенели.
Жоржу пришлось перевести ее слова Герде, которую они позабавили.
— Уверяю вас, Жорж, ее интересуют только кладбища.
— Хоть итальянцы и идут в ногу со временем, они еще не додумались до того, чтобы устроить бар в семейном склепе!
— Вот увидите, Жорж. Мы уже один раз путешествовали вместе. Она коллекционирует кладбища, как
