пускает дым из ноздрей, а в страшных местах втягивает голову в плечи, будто курица под ножом.
А вдруг и сам он, Симкис, вроде его «койшке»?
Может, весной снова приедет к нам с горшками?
ПРОКАЗЫ
Летней порой в этом огромном мире под синим небом мои ребячьи проказы были так неприметны, что никто их не видал. Захочу, как лошадка, всласть поваляться на зазеленевшем ячменном поле, — велика ли потрава? Или если с межи забреду подальше в рожь — никто не увидит, не узнает. А вот зимой, в тесной избе, я не раз безо всякого злого умысла портил наше и чужое добро. Но ведь сколько приходилось мне торчать одному взаперти, когда со скуки я не знал, что и придумать. За все мои проказы меня постигала кара, суровая или не слишком, смотря по проступку. Не раз люди говаривали моей матери: пусть зарубит себе на носу — ничего путного из ее сыночка не выйдет, это уж как пить дать. Но разве я виноват? Сколько у меня было дел, и все важные!
К примеру, в батрацкой я пас коз. Чего тут плохого? В комнате три прялки, каждая в своем углу. Я их, бывало, сгоню в стадо, вытяну хворостиной, чтобы не разбегались. Потом сажусь на пол и вырезаю дудочку. Но пора гнать коз домой. А они у меня упрямые, наземь валятся, брыкаются, домой не идут. Ну, раз добром не хотят идти, я каждую хватаю за хвост и волочу силком. Дома я их ставлю на ноги, потому как лежачую козу еще никто не доил. У прялки под цевкой есть два белых тонких колка, это козьи сосцы. Я подставляю бадеечку и дою козу. И все молоко сразу выпиваю. Ну и славно поужинал! Довольный, поглаживаю себя по животу.
И вдруг все преображается.
«Дурень! — говорю себе. — Какие же это козы? Это прялки! Стану-ка я прясть!»
И составляю прялки полукругом, притаскиваю табуретки и на каждую сажаю по молодой пряхе — пускай поработают. Прялки жужжат вовсю. А я перехожу от одной пряхи к другой, проверяю, тонкая ли прядется нить.
— Эй, Маре! — кричу. — Ты что? Лен дважды очесан, а ты на мешковину прядешь?
Прогоняю Маре, сам сажусь на ее место.
— Смотри! Вот как надо!
И показываю, как надо прясть, но подножка что-то меня не слушается, а колесо крутится то вперед, то в обратную сторону, и, наконец, нитка обрывается. Я злюсь, перехожу к другой пряхе. Жму на подножку что есть силы, прялка громко жужжит, но тут нить выскакивает из моих пальцев, а куделька сбивается в несуразный ком. Перехожу к третьей прялке. У нее выпадает цевка.
Тут меня застают врасплох владелицы прялок. Я похозяйничал один в доме всего несколько минут.
А то, бывало, возьму желтый материн платок, увяжу в него кое-какое тряпье и отправляюсь в село. В каждом углу батрацкой у меня по селу. Я вхожу в дом, развязываю узелок, раздаю ребятишкам гостинцы. Меня сразу усаживают за стол, угощают, а я отказываюсь — спасибо, мол, только что поел, — и иду дальше.
Как-то раз, наведавшись во все села, я подумал, что не худо бы сходить на гумно к Петеру, он лен треплет. Обуваю деревянные башмаки и, подхватив на руку узелок, топаю к риге.
Там я кладу свою ношу наземь, а сам стою и молчу.
— Что это у тебя в платке? — спрашивает Петер.
— В платке? Всего помаленьку.
— Куда тащишь?
— Тебе принес.
— Мне? Зачем?
Я слыхал у нас в волости выражение: «В Пампушкину усадьбу» — и теперь решил пустить его в ход.
— Тебе надо снести его в Пампушкину усадьбу.
Петер у нас человек пришлый, решил, что, может, я дело говорю.
— Кто сказал? — спросил он для верности.
— Хозяйка.
Разговор у нас пошел самый что ни на есть серьезный.
— Вправду хозяйка?
— Ну да, вправду.
И мы с Петером пошли домой.
Петер оделся по-праздничному, умылся, причесался и пошел к хозяйке спросить, как дойти до Пампушкиной усадьбы. Я так вошел в роль, что полностью верил в свою выдумку, и смело сопровождал Петера.
— Чего это у Петера воскресенье в будний день? — спрашивает хозяйка.
— Да вот в Пампушкину усадьбу собрался, — отвечает Петер.
— Ты что, спросонья или спятил?
Петер покраснел, на меня пальцем указывает. Тут и я почувствовал себя не в своей тарелке и бросился наутек.
Больше всего досталось бедному Петеру. Все над ним долго потешались.
Еще помню, устроил я как-то знатную стирку. К нам на хутор откуда-то заявился старик портняга, он латал тулупы, полушубки. Но старик частенько отлучался в корчму, а куски меха для заплат оставлял на столе. И вот раз, когда девушки наши во дворе молотили вальком белье, мне тоже захотелось заняться тем же делом. Взял я со стола куски меха покрупнее и плюх в кадушку с замоченной льняной половой. Кадушка была прикрыта дощечкой. Я и положил на нее свое мокрое белье и давай поварешкой его охаживать, только брызги летели во все стороны. Выколотив белье должным образом, я его выполоскал в чистой воде и сунул в печурку, пусть сохнет.
Когда портной притащился из корчмы, начались поиски пропавших кусков меха. Он искал и под столом, и на скамьях, и под всеми кроватями, даже по своим карманам. Нету!
Хозяйка забеспокоилась: не того ли он рода-племени, что и те двое портных, которые как-то приходили шубы шить. Осмотрели шкурки, один взял их в охапку, а потом стал напарнику в руки перекладывать и пересчитывать. А тот, кто шкурки принимал, спрашивал:
— Почем знать, где тут шейка, где хвост?
Когда в руках у считавшего осталась последняя шкурка, а напарник держал весь ворох, то первый хлопнул шкуркой ему по глазам и крикнул:
— Ты что — слепой? Вот те хвост, вот другой!
Тот вскочил и бежать, второй за ним. Все домочадцы собрались во дворе и хохотали до упаду. А портняжки как припустили во весь дух, только их и видели, и шкурки тоже.
Нет, наш старик портной не был с теми жуликами одного рода-племени. Дня через три он нашел кусочки меха в печурке, заскорузлые, высохшие, словно черствые хлебные корки, и все удивлялся, как они туда попали.
ВЕСНА
Она пришла так внезапно, что я оторопел. Еще вчера дул свирепый северик, к ночи полил ледяной дождь, а поутру — пришла весна. Я ворочался с боку на бок спросонья, когда со двора вошла мать, скинула на стул свою куцую шубейку и сказала:
