назваться слепым дурнем, прошляпившим эсмондских шпионов-подстрекателей.
– Пусть чистокровок жрет, нам-то чего беспокоиться, – продолжал фабрикант.
– А вы, господин Новир, собрались жить вечно?
– Отчего бы и нет, ваша светлость? Моя душа! Чего хочу с ней, то и делаю. Коль она бесприютна, а Предвечному и богиням-лунам без надобности, то я как-нибудь сам разберусь, что для нее хорошо, а что – нет. А вот без благоволения божественного худо нам всем.
– Без магии, из душ диллайнских переплавленной и купленной за денежки, – уточнил на всякий случай Рамман.
– А хоть бы и так! Мне какая разница, из чего что добывается…
«И всем безразлично. Лишь бы делалось по их воле, по их желанию. Изнасиловать землю, заставить дожди течь вопреки природным силам, исковеркать законы жизни – вот что такое магия Душежора- Предвечного». Шурианская кровь – материнский дар, незаметная ни в чертах лица, ни в характере, нет-нет, да и подавала знаки своего присутствия всплесками повышенной чувствительности к движениям Тонкого мира. Рамман не видел духов природных, но чуял верхним собачьим чутьем – что-то не так, плохо все, испоганено, изуродовано.
– А когда бы еще ваша маменька в Янамари носа не казала…
Новир окончательно зарвался и сам понял, что перешел границу дозволенного. Графу не понадобилось даже «по-волчьи» глядеть и скалиться в манере «тетушки» Грэйн.
– Не поймите превратно, ваша светлость…
– Уже понял. Должно быть, шуриа – самый великий народ из всех живших под тремя лунами, если одна маленькая беззащитная женщина способна вселить ужас в сотни сильных мужчин.
– Она – проклята. Была проклята, – фыркнул господин Рэспит. – И если Эск…
На этих глупых словах, высказанных человеком, которому пристало видеть чуть дальше собственного носа, терпение Раммана истощилось окончательно.
– Нет, не если, господа, а когда Эск введет войска и начнет вешать на фонарях, расскажите все то же самое офицерам. Если до сих пор Янамари благоденствовало… Да! Именно благоденствовало в сравнении с другими провинциями! И в том есть лично моя заслуга, как самого лояльного из пресловутого Совета Восьмерых. Двадцать лет я отстаивал интересы Янамари и сейчас не пойду против законного сюзерена. И вам не советую.
Джона рассказала про Аластара достаточно, чтобы граф проникся острыми впечатлениями.
– Так что скажите этим людям, что их сопротивление только усугубит положение, – устало молвил Рамман. – Не в моих силах изменить намерения князя, но в ваших – унять толпу и хотя бы попытаться…
Но закончить фразу ему не дали. Где-то на противоположном конце площади вдруг поднялся визг. От дикого крика «Северяне!» людская масса вдруг всколыхнулась и подалась вперед, прямо на стволы ружей охраны магистрата. Еще мгновение назад бывшие нормальными, человеческие лица превратились в оскаленные морды безумных животных.
– А-а-а! Северяне идут!
– Какие северяне? В Янамари? Чушь! – пытался сопротивляться Рамман. Но никто его не слышал и не слушал.
Толпа перла тараном. И стоит ли удивляться, что господин Эрлинг не сдержался и приказал стрелять?
Майрра Бино
На площадь Майрра пришла по своей воле и желанию, никто ее на веревке не тянул. Хоть мать отговаривала, мол, нечего бабе средь мужиков толкаться, неприлично это. Однако же усидеть дома, когда уже несколько дней весь город лихорадит, когда все разговоры только про политику, нет никакой возможности. А еще накануне Майрре приснился Арагир – весь израненный, на последнем издыхании… Таким, как женщина всегда представляла себе мужа, который помер и похоронен был вдали от родного дома, в последний его час.
– Лежит он, значица, на кровавой простыне, – рассказывала она соседке-землячке из сожженных дотла Синиц. – Уже в саване, и смотрит на меня, совсем как наш пес Рыжик, когда его синтафец пристрелил.
Бывшие синичане, кто уцелел, подались в Дэйнл и поселились в предместье рядышком. Так оно, плечом к плечу, средь знакомцев, легче начинать жизнь сызнова. Всегда можно поделиться наболевшим, без риска осмеяния. Слепую мать Майрра беспокоить не стала, а старинная подруга всегда готова и выслушать, и пожалеть, и вместе поплакать, ежли понадобится.
– Говорил-то он чего? – тут же заинтересовалась та.
– Ничего. Молчал. Только глядел с укором. Мол, за что со мной так? А потом… – Майрра отерла слезинку со щеки. – А потом протянул мне колечко, которое на свадьбу дарил. Серебряное…
И погладила средний палец на левой руке, где носила мужнин подарок, не снимая, пока не пришлось продавать все ценное, чтобы в Дэйнле купить хибарку на окраине.
– Значит, душа его неспокойна, – со знанием дела сказала соседка.
– Это я и так знаю. Полукровки, говорят, на скитания вечные обречены. Не знаю, как утешить его. Раньше бы заказала у тива поминовение и пожертвование, а теперь чего делать – не ведаю.
– К оракулу, что ль, идти?
То, что покойники являлись в сны живых не просто так, – это понятно. Их всегда принято было поминать на рассвете добрым словом. Но если у служителей Предвечного на сей счет существовало множество утешительных обрядов – от простых и бесплатных оглашений перед алтарем до сложных и дорогостоящих действ, то оракулы Меллинтан за поддержание контактов с потусторонним миром не отвечали. Вот и маялись простые обыватели сомнениями.
– Я пойду на площадь, – решительно сказала Майрра. – Терять мне больше нечего.
– А ну как затопчут?!
Женщина безразлично отмахнулась. Всю жизнь молчала, и когда Арагира забирали в армию, и когда сыновей – тоже. И как сказал давешний агитатор-подговорщик, которого, затаив дыхание, слушала, почитай, половина рынка: «Тот, кто безропотно везет, на того и потяжелее мешки кладут». А уж как они здесь, в Янамари, везут, так еще по всему Файристу поискать.
В молочном ряду, где Майрра Бино торговала козьим сыром, воодушевились не только торговцы, но и покупатели, и очень многие изъявили желание объяснить властям провинции, а еще лучше донести до самого графа Никэйна, что бесконечно выжимать соки из народа нельзя.
Строго-настрого запретив внучке – взрослой уже, но такой легкомысленной девице, открывать двери, а матери пытаться самой растопить печку, Майрра отправилась к магистрату. Она уже привыкла к суетной городской жизни и без всякого смущения влилась в толпу шагающих в том же направлении дэйнлцев. Женщины вооружились сковородками и скалками – для пущей громкости протестов, мужчины – кочергами и садовыми лопатами на всякий случай.
Бывшая селянка представляла городской бунт очень похожим на деревенскую драку, только масштабнее. А все оказалось спокойнее, организованнее и как-то даже страшнее. Гул сердитых голосов и звон колокола, угрюмые лица обывателей и возмущение в глазах полицейских стражей, ревущее пламя костров и черные хлопья копоти внушали женщине животный ужас.
– Эй, тетка! Ты – в красном платке!
Майрра испуганно вздрогнула, оглядываясь вокруг.
– Да! Ты! Не стой на дороге, иди сюда!
Паренек – ровесник ее младшего сына, заживо сгоревшего в Синицах, приветливо помахал рукой. У бедняжки аж сердце зашлось – до того похож. И даже веснушки на носу. Майрру ноги сами поднесли к пареньку и его сотоварищам. Юноша протянул руку для пожатия, царапнув ладонь застарелыми мозолями.
– Я тебя знаю. Ты вкуснющим сыром торгуешь на Речном рынке.
Женщина зарделась от смущения, словно девочка. Какое-никакое, а признание заслуг.
– Так я это… всегда такой… стараюсь…
– Я ж говорю – просто объедение твой сыр. А меня зовут Шамис, – сказал паренек и приподнял шляпу, а потом показал на своих друзей, таких же юношей в рабочей одежде, и по очереди их представил: –
