знаках. Ну, да Вы будете пьесу еще вычитывать десятки раз, я понимаю.
Читать мне было интересно, и я часто смеялась. Думаю, и зрители встретят пьесу хорошо.
Очень жду Ваших стихов.
Совершенно согласна с Вами насчет переписки с Часовыми. Моя тоже постепенно угасла. Я их жизни все равно не уразумею потому, что совсем не представляю себе обстановки, антуража, да и чужой мне всегда был тот суетливый (и суетный) образ жизни, какой они привыкли вести.
Стихи у Вас всё печальные, говорите Вы. А знаете, что один раз сказала мне Анна Андреевна? «Когда человеку весело — он идет к людям, а когда ему грустно — он остается один и пишет стихи. Вот почему так много печальных стихов».
«Юдоль!»
У нас была новая беда в детской библиотеке. Ночью туда ворвались хулиганы, выбили окна, заляпали стены жидкостью из огнетушителя, разбили многие картины. При этом и в подлости соблюли оттенок благородства: мемориальной комнаты К.И. — где его книги и фотографии — не коснулись. Наехала милиция, следователи и пр. К сожалению, виновница происшествия снова выйдет сухой из воды, как вышла из огня. У меня же опять ночью был сердечный приступ.
Но сейчас я уже здорова. Привет Гале, Вареньке и мальчикам. Пожалуйста, на меня не сердитесь.
ЛЧ
1 Об этой пьесе см. также письмо 78. Пьеса «Фарс о Клопове, или Гарун аль Рашид» опубликована посмертно в альманахе «Петрополь» (СПб, 1992, № 4).
86. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
2 сентября 1981
2.09.81
Дорогая Лидия Корнеевна!
Очень я огорчился, что Вы так поняли пьесу. Его я и не собирался трогать. Тогда я тронул и Льва Николаевича, писавшего Александру III и Николаю II, и святейшего А[ндрея] Д[митриевича]. Я писал о клоповщине, чисто русском явлении, о той вере, что они не знают, а им можно что-то объяснить. И удачливый пример Клопова доказывает, что объяснить ничего нельзя, что история идет своим путем, что поезд тронется и раздавит всех действующих лиц. Пьеса безнадежная. И мне грустно, что Вы не поняли этой безнадежности, а увидели полемику с ним, с которым я полемики не хочу. Мое мнение о нем Вы знаете, оно не изменилось1.
За все Ваши словесные замечания спасибо. Большую часть из них я учту. Хотя считаю, что язык — вещь условная. Можно ли писать о XVIII веке языком XVIII века? В языке должен быть только знак времени. Этот знак, мне кажется, в пьесе есть.
Настроение у меня по-прежнему скверное. Стихов мало.
Хочется в Москву, повидать Вас. Но это может получиться только к концу сентября.
Не знаю, приедем ли мы с Галей, но один я приеду наверняка.
Сезон у нас, слава Богу, закончился. Можно надеяться, что как-то наладится работа.
Будьте здоровы.
Ваш Д.С.
1 Намек на А.И. Солженицына.
87. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
14 сентября 1981
14/IX 81
Дорогой Давид Самойлович.
Я вовсе и не думала, что Ваша пьеса — против него. Да и думала бы — меня бы это не удивило и не рассердило: меня сердит не то, что с ним спорят или не соглашаются (я сама со многим спорю и не соглашаюсь из того, о чем он говорит), а когда ставят под сомнение его благородство и чистоту. (См. Часовой). Но дело в том, что с основной идеей Вашей пьесы — особенно после Вашего разъяснительного письма — я совершенно не согласна. Я думаю, что история вовсе не постороннее нам какое-то явление, а нечто, творимое нами — каждым из нас — не только героями, гениями или мучениками. «От кого зависит будущее? — спрашивает Герцен и отвечает (в главе «Роберт Оуэн») — да от нас с вами, читатель». И далее, он же: «Проповедь нужна людям». И еще: «Проповедь, обращенная не только к гонимым или равнодушным, а и к гонителям» (цит[ирую] по памяти). Изо всех персонажей Вашей пьесы более всех по душе мне — главный герой, которому Вы дали почему-то такую отвратительную фамилию. (Почему не нейтральную: Дубов? Лобов?) Этот человек деятельно и упорно творит добро — например, старается восстановить честь зря оклеветанного чиновника и его неповинной семьи. Очень хорошее и совсем не напрасное занятие. Он наивен, но истинно правы наивные, безрасчетные люди; скептики только кажутся правыми. Вы утверждаете, что пытаться объяснить что-нибудь им, т. е. владыкам, царям, гонителям — зряшное дело. Вы неправы. Прав маркиз Поза, прав доктор Гааз, правы декабристы, пытавшиеся объяснить мерзавцу Николаю I необходимость уничтожения в армии телесных наказаний. Прав Герцен, в отчаянии бросивший издавать «Колокол», п[отому] ч[то] ему показалось, что проповедь его напрасна. Она была напрасна с 63 по 70-й год, 1863–1870, а через век уже и не напрасна. Я верю в закон сохранения духовной энергии; ни одно правое слово не пропадает зря, особенно — слово в искусстве.
«Да, слепы люди, низки тучи»1,
но слово вовсе не бессильно, а просто человеческая жизнь слишком коротка, чтобы убедиться в силе слова… Ни Герценовские обращения к Александру II, ни Толстовские и Соловьевские — к Александру III — вовсе не были бесполезны, хотя в ту минуту никого не спасли. Они спасают и очищают душу тех, кто писал их (это очень важно), и тех, кто читает их теперь, да ведь неизвестно и когда может проснуться душа адресата.
Потому Клопов в моих глазах герой положительный (хотя я и постаралась бы кое-чему его научить).
О языке. Вы совершенно правы: не требуется писать сплошь на языке того времени, которое изображено; нужен только знак. Это верно! Однако в пьесе о 1916 годе не должны встречаться ультравульгарные выражения другого — нашего времени («Она так переживает!»). Знаки должны быть вкраплены в никакую, в нейтральную речь, а не в противоположную. Вот Вам примеры: книга Ходасевича о Державине написана отнюдь не на языке XVIII века; однако края авторского текста легко срастаются с цитатами из документов того века. А Эйдельмана я читать не могу. Он языка не знает, возраста слов не чувствует. Цитаты из документов начала XIX века совершенно противоречат одесскому жаргону самого автора. Книгу о тончайшем стилисте Лунине я не могла читать (вопреки восторгам «всех»). Эйд[ельман] прекрасный исследователь и ужасный писатель.
Хочу Вас видеть. Гале и детям привет. Будьте здоровы.
ЛЧ
1 Строка из стихотворения А. Блока «На смерть Комиссаржевской».
88. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову
29 октября 1981
