— Да, на несколько сотен семей.
— Меняли ли вы когда-нибудь свое имя, сэр?
— Да, прошлое мое имя было Герман Паар.
— И до войны вы жили в Голландии?
— Да, в Роттердаме.
— Откуда вас немцы и депортировали?
— В начале 1943 года, вместе с моими двумя сестрами, матерью и отцом, В вагонах для скота нас доставили в Польшу. И я единственный из всей семьи выжил.
В противоположность размеренной манере Баннистера О'Коннор задавал вопросы в стремительном темпе, напоминая порывистостью шекспировского героя. На лице Бар-Това ничто не дрогнуло, когда он говорил о гибели семьи.
— Вам была нанесена татуировка?
— Да.
— Можете ли вы зачитать судье и присяжным ваш номер?
— Сто пятнадцать тысяч четыреста девяносто — и треугольник, обозначавший, что я еврей.
— И что произошло с вами в Ядвиге?
— Меня вместе с другими голландскими евреями послали работать на завод фирмы «И. Г. Фарбен», где мы делали снарядные гильзы.
Минутку вмешался Гилрой. Я не пытаюсь защищать никого из немецких промышленников. Но с другой стороны, тут нет никого из них, кто мог бы выступить в свою защиту.
Доктор Либерман и Бар-Тов переговорили на иврите.
— Доктор Либерман, суд хотел бы знать, о чем идет разговор.
Доктор Либерман покраснел.
— Ваша честь, я не...
— Теперь мне придется обратиться к вам с требованием.
— Мистер Бар-Тов говорит, что с удовольствием пришлет вам английскую копию приговора по делу военных преступников из Ядвиги, которая имеется в библиотеке киббутца. Он настаивает, что в самом деле работал на предприятии «И. Г. Фарбен».
Энтони Гилрой настолько удивился, что на мгновение потерял дар речи, что было ему несвойственно. Перебирая карандаши, он что-то буркнул, а потом обратился к свидетелю.
— Ну что ж, передайте мистеру Бар-Тову, что я ценю его знания. И также объясните ему, что он находится в английском суде, где принято с уважением относиться к правилам ведения процесса. И если я прервал его, то отнюдь не из желания защитить нацистов или осужденных, а всего лишь из стремления соблюдать правила честного соревнования.
Выслушав перевод, Бар-Тов понял, что одержал победу, и милостиво кивнул судье.
— Итак, мистер Бар-Тов, сколько времени вы работали на этом... э-э-э, военном заводе?
— До середины 1943 года.
— Сколько лет вам было в то время?
— Семнадцать.
— И что с вами произошло далее?
— Однажды на завод явился офицер СС и отобрал несколько человек: меня и несколько других ребят из Голландии, примерно моего возраста. Нас отправили в главный лагерь Ядвиги и разместили в третьем бараке медицинского отделения. Через несколько недель пришли эсэсовцы и перевели нас в пятый барак. Нам приказали раздеться и специальной комнате. Затем спустя некоторое время меня завели в другую комнату для осмотра и сказали, чтобы я встал на четвереньки.
— Вы спрашивали, зачем это надо делать?
— Я все понял и стал отказываться.
— И что вам на это было сказано?
— Что я еврейская собака и что мне лучше бы перестать гавкать.
— На каком языке к вам обратились?
— На немецком.
— И кто это сказал?
— Восс.
— Кто еще был в помещении?
— Охрана из эсэсовцев и двое других, которые были то ли врачами, то ли санитарами.
— Можете ли опознать кого-то из них, кроме Восса?
— Нет.
— И что было потом?
— Я попытался спрыгнуть со стола и получил удар по голове. Сознания я не потерял, но у меня не было уже сил бороться с тремя или четырьмя людьми, которые держали меня на столе. Одни из санитаров поднес стеклянную пластинку к моему пенису, а врач или кто-то другой в белом халате засунул длинный, как ручка метлы, деревянный штырь мне в задний проход, отчего на стекло у меня вытекла сперма.
— Это было болезненно?
— Вы серьезно?
— Совершенно серьезно. Так это была болезненная процедура?
— Я взывал о жалости ко всем богам, которых знал и которых не знал.
— И что было потом?
— Меня замертво отволокли в другую комнату, и, пока держали, мою мошонку прижали к металлической пластинке на столе. Потом рентгеновский аппарат опустился к одному из яичек и оставался в таком положении пять или десять минут. А после меня вернули в третий барак.
— Как в результате вы себя чувствовали?
— Меня страшно мутило и рвало дня три без перерыва. На мошонке появились какие-то темные пятна.
— Сколько времени вы оставались в третьем бараке?
— Несколько недель.
— Вы точно знали, что ваших друзей постигла такая же участь?
— Да, и многих других в бараке.
— Вы говорите, что были серьезно больны. Кто ухаживал за вами?
— Доктор Тесслар. В бараке было много голландцев, и ему помогал один человек из заключенных, тоже голландец. Его звали, насколько я помню, Менно Донкер.
— Сколько времени вы провели в третьем бараке, прежде чем вас снова забрали из него?
— Должно быть, до ноября.
— Почему вы так думаете?
— Я припоминаю разговоры, что по всей Польше ликвидируются гетто, и в Ядвигу-Западную стали прибывать сотни тысяч людей. Наплыв их был столь мощным, что машина уничтожения не могла перемолоть всех. За стенами нашего барака все время шли расстрелы, и мы постоянно слышали выстрелы и крики.
— Не можете ли вы рассказать милорду и присяжным, как вас перевели из третьего барака?
— Пришли эсэсовцы и забрали шестерых из нас, которых облучали в один и тот же день. Они забрали и поляка, какого-то старика, и Менно Донкера.
— Донкер тоже подвергался облучению?
— Нет, и меня удивило, что его тоже забрали. Это я помню.
— Продолжайте, пожалуйста.
— Нас погнали в пятый барак, всех восьмерых. И еще шесть женщин с первого этажа. Там было какое-то сумасшествие. Всех раздевали догола, скручивали по рукам и ногам и держали, пока делали уколы.
— Сколько уколов вы получили?
— Только один, в спину.
— Как это происходило и где?
