катастрофой… И — незримый образ смерти, который временами возникает в моем сознании, но все же в нем не укореняется.
Однако я не могу помешать себе думать о том, что сейчас произойдет: плавящийся мир, вывороченные с корнем деревья, град камней… Мысленно я уже вижу искалеченные, безжизненные тела Сильвена и Габриэллы, вижу, как обрушиваются камни на несчастных детей, расплющивая их одного за другим… Скоро опоры Эйфелевой башни пронзят нагие небо. Скоро на нас обрушатся целые кварталы домов. Весь Париж провалится в эту огромную разверзшуюся бездну. И тысячи трупов — искореженных, раздавленных, с искаженными страхом и болью лицами — устелют землю Аркадии, словно гигантские кровавые градины, оставшиеся после страшной бури.
Тринитэ снова откладывает ручку, потому что начинает дрожать всем телом. Воспоминания настолько яркие, что от ужаса у нее сводит пальцы.
«Я как будто проживаю все снова…» — говорит она себе, снова глядя на воду Сены. Мимо проплывает один из прогулочных катеров, после недавних событий иронически прозванных «парижскими ковчегами». Гид бодро рассказывает туристам о наводнении; он указывает на красные отметки на опорах мостов, показывающих, каким был уровень воды во время знаменитого «потопа».
— Пять лет… — шепчет Тринитэ, словно пытаясь убедить себя в реальности этих лет.
Тогда, пять лет назад, Париж и в самом деле едва не исчез навсегда. Но даже если город уцелел — множество людей погибли в ту роковую майскую неделю, изменившую жизни и судьбы миллионов! А потом — восстановление, бесконечные траурные церемонии, мемориалы… Реконструкция шла лихорадочными темпами — целиком погрузившись в работу, люди словно стремились как можно быстрее забыть о случившемся… Но как забыть гибель сотен тысяч других людей? Как забыть разрушенные памятники, разграбленные жилища, покрытые тиной здания? Однако Париж постепенно поднимался из руин, у него появлялись новые силы и воля к жизни. Правительство называло этот период «эпохой величайшей национальной солидарности». Никогда еще у страны не было таких огромных внешних займов — но разве можно было восстановиться иначе? А если бы не красные отметины на опорах мостов и не памятники (площадь Согласия переименовали в площадь 20 мая, а на месте зоопарка при Ботаническом саде построили Мемориал Сены), разве можно было бы предположить сегодня, что пять лет назад французская столица едва не оказалась полностью разрушенной?
— Это чудо, настоящее чудо… — шепчет Тринитэ, глядя на башни Нотр-Дам. Фундамент собора заметно пожелтел после наводнения…
Это слово эхом звучит в ее сознании и заставляет вернуться к рассказу. «Так и есть, — думает она. — Чудо…»
И вот посреди этого разрушительного хаоса, под небом, грозящим обрушиться на землю и похоронить нас в потоках лавы и обломках камней, происходит чудо.
В одно мгновение все прекращается.
Я застываю на месте. Белые обезьяны смотрят вокруг со священным ужасом. Габриэлла крепко сжимает руку Сильвена. Во взгляде отца я читаю бесконечное изумление.
— Париж не рухнул… Париж выстоял!.. — бормочет он, запинаясь.
Мы все неотрывно смотрим на гигантский купол нашего подземного неба. Облака пыли постепенно рассеиваются, словно легкий туман поутру. Не слышно больше ни звука — но тишина оглушает.
Я чувствую, как чья-то ладонь мягко опускается мне на затылок. Мама…
— Аркадия не погибнет… — шепчет она, опускаясь передо мной на колени.
Сейчас она ничем не напоминает ту избалованную, утонченную светскую женщину, какой я всегда ее знала. Она смотрит на меня с новой надеждой, тогда как отец не обращает на нас никакого внимания — он выглядит как безумный ученый, внезапно потерявший контроль над своим экспериментом.
— Аркадия должна умереть! — говорит он почти оскорбленным тоном. — Это конец! Мы последние…
— А что, если это не так? — мягко спрашивает мама, гладя меня по щеке. — Земля выдержала, камень устоял — но это знак, что мы зашли слишком далеко. Нужно ли уничтожать все вокруг вместе с собой? Это мы должны исчезнуть. Потому что немы последние, последняя — наша дочь…
— Париж должен был умереть, — упрямо говорит отец. — Также, как и Аркадия…
— Слишком поздно, — возражает мама. — Земля решила иначе…
В этот момент прекращаются слабые последние толчки. Ветер успокаивается — теперь это легкий бриз, проносящийся над поляной, сдувающий с травы пыль и грязь…
Но самое необычное — водопады.
Потоки воды струятся со всех окрестных гор и холмов, сливаясь, снова расходясь, — и все устремляются в озеро.
Проходит всего несколько минут — и часть островков исчезает под водой. Но наша поляна остается не затопленной, как будто парит над озером.
Тогда я понимаю, что наверху, в Париже, Сена начинает возвращаться в свое русло. Вода спадает.
Зрелище фантастическое — в этой воде, потоками льющейся сверху, я различаю какие-то обломки, газеты, самые разные вещи… Все это уносится в священное аркадийское озеро, как будто для того, чтобы переродиться и обрести новую жизнь.
Сильвен отстраненно шепчет:
— Все кончено… Но я не хочу возвращаться, — добавляет он, повернувшись к Габриэлле.
— Может быть, Жервеза и Любен были правы, — говорит она, беря его за руку. — Может быть, мы были созданы для того, чтобы жить здесь.
— Там, наверху, наша жизнь больше не имеет смысла, — замечает Сильвен. — Моя мать умерла… Любен тоже…
На глазах у него слезы. Но в следующее мгновение он слегка улыбается, глядя вокруг.
— Здесь мой мир, — говорит он и, опустившись на землю, прижимает к ней ладони, как будто хочет, чтобы ему передалась живительная сила Аркадии. — Наш настоящий мир…
Габриэлла нежно ему улыбается.
— Ну что ж, логично, — говорю я, сажая маленького Пьера на колени. — Первые люди в раю…
Тринитэ вновь поднимает голову, отрываясь от своего блокнота. Сейчас она снова видит перед собой обновленный аркадийский рай. В то же время она машинально обводит взглядом берега Сены, где уличные торговцы предлагают туристам веера открыток. Некоторые продают также фотографии знаменитой Тринитэ Пюсси, отважной девушки, спасшей пятерых детей, и национальной героини первых лет реконструкции. В те времена Тринитэ узнавали на улицах, но теперь, когда она повзрослела, уже не узнают, хотя по- прежнему помнят.
«Аркадия так прекрасна, так совершенна…» — думает Тринитэ, прежде чем задать себе вопрос, который преследует ее все эти пять лет: «Почему же я все-таки вернулась в Париж?»
Сколько раз с тех пор она просыпалась в полной уверенности, что снова оказалась в Аркадии? Каждая деталь городского пейзажа напоминала ей о том тайном подземном мире, который она решила оставить. Однажды побывав в раю, вы меняетесь навсегда, ибо уже никогда не сможете избавиться от ностальгии; это состояние вечной ностальгии и называется «взрослостью».
— Но у меня не было выбора, — говорит Тринитэ вслух и смотрит на реку, словно оправдываясь