растительной чистоты. Рука девушки скользит по телу Сильвена, словно ветвь папоротника. Ее ноги, переплетенные с его ногами; ее шея, грациозная и крепкая; ее глаза, огромные как мир; ее полные розовые губы; ее язык, чье прикосновение опьяняет, — все это словно переполнено семенем. Это образ вечной весны, агрессивно-чувственной.
Их тела сливаются в одно.
Сильвен буквально
Как всякий раз, когда он оказывается в этом мире, у него появляется ощущение, что наконец-то он живет по-настоящему — полнее, чем когда-либо.
Удовольствие нарастает, нарастает…
Глаза сильфиды неотрывно смотрят в его глаза, словно прося его не моргать, не отводить взгляд…
Все должно произойти здесь и сейчас, и они должны быть единым целым…
И в тот миг, когда Сильвен наконец изливается в нее и в изнеможении наваливается на ее трепещущее тело, — ее, как молния, пронзает судорога наслаждения, и девушка кричит. Этот крик поднимается к самому солнцу, а эхо его еще долго звучит в самых глубинах необъятного леса.
Это эхо: всегда то же самое.
Этот лес: всегда тот же самый.
И эта женщина… кто же она?
Иногда она принимала облик Габриэллы. Иногда — других женщин, которых Сильвен видел наяву, во сне или в воображении…
Но сегодня он ее не узнавал.
Да, он не знал ее — но прежде никогда еще не испытывал ничего подобного.
И вот
— Еще немного сока, дорогая?
— Не сутулься, моя принцесса.
Воистину, родители — изобретение дьявола! Животные выше человека в том смысле, что живут кланами. Отдельно взятая семья — это чисто человеческое извращение.
Я уже готова была снова спуститься в колодец, оставалось только взять резиновые сапоги и карманный фонарик. Так нет же! Именно этот момент родители и выбрали, чтобы вернуться с другого конца света!
«Куколка моя», «моя малышка», «наш маленький лесной гений», «наш тропический вундеркинд»… Ох, как же меня достало это материнское сюсюканье!
Да еще эти поцелуи, поглаживания по голове и прочие телячьи нежности — все, что я ненавижу!
Средиземноморский темперамент моих родителей (они познакомились в Марселе, еще до того, как отец перебрался в Париж зарабатывать деньги) всегда встречал в моем лице неприступный бастион.
Не оттого ли они решили путешествовать по миру и видеться со мной лишь во время недолгих перерывов между поездками? Может быть, им не хотелось постоянно видеть перед собой ребенка, так на них самих непохожего? И потом, между нами всегда витал призрак Антуана, моего младшего брата, умершего в возрасте одиннадцати месяцев от менингита. Мне тогда было восемь лет, и я помню, что после этого события окончательно заморозились отношения между мной и родителями — если вообще они когда- то были, эти «отношения»…
Конечно, я буду вечно признательна родителям за то, что они фактически подарили мне «Замок королевы Бланш» и все эти электронные штучки. Установившееся с того момента равновесие между моей «свободой взаперти» и их непрерывными путешествиями составляет основу нашей «семейной жизни»…
Но остаются еще приезды родителей… Для меня это всегда мучение.
Обычно они — как сегодня — приезжают без предупреждения, надеясь сделать мне сюрприз.
Каждый раз я читаю в маминых глазах разочарование и беспомощность женщины, которая чувствует, что не справляется с материнскими обязанностями. Она меня не понимает. И никогда не понимала. Впрочем, она вообще мало что понимает; все ее представления о жизни взяты из карманных романчиков. Она и сама пишет такие, не решаясь, впрочем, отсылать их издателям. После смерти Антуана это стало для нее некой терапией. Сколько этих романов хранится у нее в секретере? Данный предмет меблировки отец, со свойственным ему презрением к «бумагомаранию», называет «кладбищем недоношенных шедевров». Довольно сомнительная метафора, заставляющая маму лишний раз страдать при мысли о том, что все, созданное ею физически и духовно, умирает — за исключением одной лишь меня.
Бедная мама. Вот и сейчас она сидит за столом с совершенно похоронным видом, почти не притрагиваясь к своему утиному филе.
И с чего предкам вздумалось выбираться из дому и идти ужинать в ресторан? Чтобы демонстрировать свое молчание уже не только друг другу, но и окружающим? Зачем понадобилось в одиннадцать с лишним вечера тащиться в этот «Баскский трактир»? Хорошо хоть, что он всего в двух шагах от дома…
Ресторан уже закрывался, и отцу пришлось настаивать:
— Мы не доставим вам хлопот — закажем что-нибудь попроще…
— Но, месье Пюсси, шеф велел закрываться… он сам уже ушел!
— А я думал, это вы — шеф.
— Ну, хорошо… только ради вас! Садитесь вон за тот столик, у стены.
Мне не нравится это заведение — здесь слишком жирная еда.
К тому же — без сомнения, из-за недавних терактов и похищений детей — здесь нет никого, кроме нас, и от этого наше общее молчание еще более тягостно.
Официант, составляя счет у себя за стойкой, иногда поглядывает на нас; наконец неуверенным тоном он спрашивает:
— Все в порядке, месье и дамы?
— Да-да, — отвечает мама почти шепотом, не поднимая глаз от тарелки.
Затем, обращаясь к отцу, официант неожиданно добавляет:
— Ваша малышка становится все больше похожей на вас, месье Пюсси.
— А… да.
Итак, мы ужинаем в полном молчании, каждый погружен в свои мысли. Скорее бы домой!
Я, пробормотав пару раз что-то в ответ на вопросы матери, мысленно пытаюсь вновь проанализировать всю имеющуюся у меня информацию и разгадать стратегию Маркомира.
У меня предчувствие, что совсем скоро я узнаю больше…
Мама вздрагивает.
— Что такое? — спрашивает отец.
Мама, уже закончившая ужин, тихо отвечает:
— Эти люди за стеной… они так кричат…
Глаза ее наполняются слезами. Она всегда на грани слез, с тех пор как врачи ей объяснили, что у нее депрессия.
Я прислушиваюсь. К основному залу «Баскского трактира» прилегает отдельный кабинет — для частных собраний, банкетов и прочего в таком Роде.
Отец напрасно говорит мне: «Не подслушивай, Тринитэ!» Уловив пару слов, я, напротив, начинаю прислушиваться внимательнее, и мой интерес все нарастает.
Собравшиеся постоянно повторяют слова «ключ» и «ультиматум».
