– Они никогда тебя не возьмут к себе, ты не нравишься той женщине, – мой голос прозвучал отчетливо и громко, заставив всех замереть в удивленной тишине. Вряд ли эти дети помнили, когда в последний раз я разговаривал хоть с кем-то из них. Не удивлюсь, если некоторые считали меня немым.
Все сначала посмотрели на меня, с таким выражениями на лицах, словно в спальню вдруг забежала плешивая крыса, а затем на Артема, потому что тот уже кипел от негодования и обиды.
– Откуда тебе это знать?! – орал он срывающимся голосом. – Ты просто завидуешь мне, что выбрали не тебя! К тебе даже подходить не хотят, потому что ты урод!
Мальчишка с каждым словом становился все краснее и краснее, да и во мне закипал гнев, скорее всего, даже не мой собственный, а его, будто бы отраженный в зеркале.
– Урод! Урод! – продолжал кричать он, пока остальные не стали ему вторить.
– Урод! – неслось со всех сторон.
– Урод! – пока я не пожалел, что вообще с ними заговорил.
Не знаю, чем бы все это закончилось, не загляни в этот момент воспитатель. Наверно, можно считать большой долей везения то, что за время пребывания в детском доме я не был ни разу побит своими 'товарищами' по несчастью.
Стоит ли упоминать, что та пара не вернулась за Артемом ни через неделю, ни через две. Прошел месяц, прежде чем эти люди снова появились у нас и забрали совсем другого мальчика. С тех пор всеобщее отчуждение усилилось, если такое вообще было возможно. Но довольно забавно, что это случилось, не потому что я 'умею читать мысли'. Дети считали меня колдуном и думали, что если я пожелаю кому-то зла, то это желание сбудется. Меня стали бояться, бояться по-настоящему.
Если само презрение можно вынести, то когда к презрению примешивается страх, люди становятся жестокими, а жизнь невыносимой. Как я уже говорил, за все мое пребывание в детском доме никто не тронул меня и пальцем. Но иногда мне казалось, что лучше получить хороший удар, чтобы иметь возможность ответить, чем находить испорченными свои книги, есть суп, в который чья-то рука высыпала ложку соли, или оказываться запертым в классе до самого утра. Я скрежетал зубами, но не мог ничего поделать, не мог ничего противопоставить этой травле, когда дети действовали как единый озлобленный организм, а мне было даже не под силу выявить, кто является зачинщиком всего этого. В конце концов, я сдался – безразличие стало моей единственной защитой и убежищем.
За испорченные учебники меня частенько наказывали, и я проводил почти все свое свободное время в библиотеке, расставляя книги по алфавиту и перетряхивая самые дальние и пыльные уголки, от чего у меня постоянно шелушились пальцы и щипало в носу. В сущности, не таким уж это было и наказанием. Даже когда я находил в книге или на полке засушенного таракана, это было гораздо лучше, чем находиться с остальными воспитанниками в спальнях или на спортивной площадке.
Молодая библиотекарша сначала долго наблюдала за тем, как я безропотно выполняю ее указания, словно приглядываясь, что я за человек такой. По моим ощущениям в ней постоянно боролись осторожность и любопытство. Наконец, после недели-другой моего молчаливого присутствия она, как-то по-особенному подперев пухлую щечку рукой, глядя прямо мне в глаза, произнесла:
– Не могу поверить, что ты специально рвешь и портишь свои книги.
Я вздрогнул и поставил стопку словарей, которую собирался убрать на полку, обратно на стол. Руки отчего-то противно задрожали. Что бы скрыть свое внезапное волнение, я пожал плечами и с деланным безразличием повернулся к ней спиной.
– Почему ты не пожалуешься воспитателям, что тебя обижают другие дети? – то, как она это спросила, даже мне, тринадцатилетнему, показалось тогда очень наивным.
Я не ответил, и она не стала больше расспрашивать. Помню, как потом из-за полок с книгами украдкой поглядывал на нее, все пытаясь сообразить, какое ей может быть до меня дело, если остальным не было. Она казалась вся мне какой-то мягкой, округлой, без единого острого угла или жесткой линии. И даже пахло от нее молоком и печеньем. Или мне это сейчас кажется, что от нее пахло выпечкой, потому что потом она часто угощала меня домашним печеньем. Самым вкусным печеньем на свете, как мне казалось тогда, и как кажется до сих пор. А еще она позволяла мне сидеть в кресле у окна и читать понравившиеся книги, когда делать в библиотеке было особо нечего.
Но ничто хорошее никогда не длится достаточно долго, чтобы я успел посчитать свое существование довольно сносным. Однажды я обнаружил свою библиотекаршу в самом упавшем состоянии духа, плотная атмосфера отчаяния обволакивала ее синей пеленой, так что у меня даже ком встал в горле, и я испугался, что расплачусь, к своему позору. В такой ситуации не надо быть эмпатом, чтобы заметить неладное: под глазами женщины залегли глубокие тени, а нездоровый цвет опухшего лица говорил о проведенной в слезах бессонной ночи. Смешно, но для меня эти внешние признаки были вторичными.
Я молча встал рядом с ее столом, не решаясь спросить, что случилось. Обычно мы не очень-то разговаривали друг с другом.
– Все в порядке, – вяло улыбнулась библиотекарша и похлопала меня рукой по плечу.
Это простое движение словно утянуло меня под тяжелую темную воду. На миг перед глазами мелькнуло искаженное гневом мужское лицо – она никогда раньше не видела такого выражения на этом лице. Мужчина был в плаще и с чемоданом, напоследок он не сказал ни слова, только с ожесточением хлопнул дверью у нее перед носом.
Я шумно вдохнул, когда видение отпустило меня, и пробормотал те слова, о которых потом буду жалеть всю свою жизнь.
– Все будет, хорошо. Он вернется, этот мужчина в плаще.
Она тут же отшатнулась от меня, будто ее ударили током. В глазах женщины читался ужас, которого я не мог перенести. Я подхватил свой портфель и выскочил за дверь. Я чувствовал себя преданным и думал, что никогда-никогда больше не буду никому доверять. Возможно, все обернулось бы не так плохо, если бы я сдержал свое обещание.
Как нашкодивший щенок я не осмеливался больше показываться в библиотеке, по крайней мере до тех пор, пока через несколько месяцев библиотекарша не уволилась. Не знаю, из-за меня ли, или из-за чего-то другого, но тогда мне казалось, что все происходит из-за меня. Слухи о том, что со мной не все в порядке, распространялись теперь не только среди детей, но и среди взрослых. Если я шел по коридору, передо мной расступались, если кто-то оставался со мной в одном помещении, то у него обязательно становилось лицо человека, старающегося не думать о чем-то важном и сокровенном. И шепот…Меня постоянно преследовал их шепот, так что в конце концов начало казаться, будто это голоса в моей голове.
А потом появился
Однажды меня вызвали в кабинет директора, хотя я не помнил, что бы натворил чего-то страшного. Пока я шел по длинным безликим коридорам, взрослые перешептывались за моей спиной. Кто-то из них чувствовал вину, кому-то было неуютно, некоторые показывали глазами 'я же тебе говорила!' – но абсолютно все испытывали ко мне какую-то антипатию, почти ту же животную неприязнь, что и дети. Только взрослые уже стеснялись это показать.
В кабинете директора меня ждал Серый человек. Он был одет в ничем не примечательную костюмную тройку, отглаженную до безупречности, застегнутую по всем правилам. Жесткий воротничок рубашки даже стороннему наблюдателю казался неудобным. Черты лица невыразительные, глаза и волосы странного блеклого оттенка, который невозможно отнести к какому-то определенному цвету – но не потому я стал называть его Серым человеком. Я не чувствовал его эмоций, абсолютно никаких, будто при попытке приблизиться каждый раз натыкался на какую-то серую пугающую стену.
Помню, как замер у дверей, недоверчиво разглядывая этого мужчину, пытаясь определить, человек ли он, или призрак.
– Ты знаешь кто я? – неожиданно глубоким голосом спросил гость.
Я покачал головой и инстинктивно отступил к двери.
– Может быть, попробуешь догадаться?
Я снова покачал головой.
– Меня зовут Николай, – как-то странно и неумело представился человек. – Не бойся, мы всего лишь немного поговорим, садись.
Несмотря на то, что он мне не нравился, не подчиниться оказалось сложно, и я сел напротив него.
