отношении тех, кто враждебен правящему строю), да, для многих эстонских детишек это были прекрасные пионерские годы с горнами и кострами, сачками и гербариями… Мои папа-мама, к сожалению, не позволили мне вступить в пионеры. Хотя моего дедушку справедливо объявили кулаком, я, возможно, удостоился бы принятия в пионерскую организацию. Тем не менее, и для меня это время было, как говорится, безоблачным детством.
В те времена пионеры носили на шее красные носовые платки, а пионерской элите, если можно так сказать, позволялось таскать иконы, на которых обычно изображался Иосиф Виссарионович Сталин. Однажды я попал в Олений парк, когда мои однокашники маршировали с портретами, били в барабан и вдобавок еще дули в горны. Хотя я и вынужден был стоять в стороне от всей этой красотищи, душа моя была р а с п а х н у т а. И вместе с остальными я восклицал: 'Да здравствует наша любимая Советская Эстония! Да здравствует наш великий вождь и учитель товарищ Сталин!'
Многие не в состоянии понять, насколько важна способность быть преданным сторонником правящего как раз сейчас режима. Ведь это практически единственный способ обеспечить нашему существованию наивысшую из возможных степень безопасности. (Здесь, под солнцем, человек никогда не будет себя чувствовать абсолютно уверенно. Тому примеров моей биографии не счесть.) Но безопасность — и это я хочу непременно подчеркнуть! — далеко не все. Важнее то, насколько правильное миропонимание проникает не только в мозг, но и в кровь — еще лучше, если оно там есть уже с самого рождения, тогда вы свободный человек в самом широком смысле этого понятия. Но высшая степень совершенства достигается тогда, когда вы даже и не знаете, какой нынче государственный строй и кто сейчас правит!.. Сверхлояльному это ведь неважно.
Врожденная верноподданность придает ее обладателю еще одно неоценимое душевное качество — она и з б а в л я е т о т а м б и ц и й, потому что, любя своих правителей, ты же не можешь выпускать на них жало или зариться на их посты. И, напротив, плебс никогда не свободен. Ему вечно хочется что-то изменить. А вот лояльному аристократу духа — никогда! Он всегда независимый мыслитель, потому что мыслит он именно так, как правильно и доvлжно.
Примерно так же далеко, как и я — насквозь честная и от природы способная к изменениям творческая натура, — может зайти и достаточно беспринципный прагматик. Но прагматизм требует постоянной самоотверженности, душевных усилий. Тогда как истинная преданность стране и правительству подобна абсолютному слуху. Блестящий релятивный слух, которого нередко добиваются композиторы и талантливые исполнители, но чаще всего — профессиональные настройщики рояля, на первый взгляд идентичен абсолютному слуху, но эти два вида слуха существенно различаются. Так вот, истинно преданный государству индивид не напрягается, ни в чем себя не ограничивает. И уж тем более ему не надо притворяться. А самое главное, конечно, в том, что он не переживает из-за смены государственного строя. Он и сам сразу меняется — легко, без внутренних мук, меняется, как хамелеон, когда под ним меняют персидский ковер.
Врожденный талант к приспособлению встречается во всех органах власти и правительства нашего государства. Ошибаются те, кто считает людей, определяющих наше будущее, лицемерными или даже продажными. Многие в свое время высокопоставленные коммунисты с удивительным, неосознанным бесстыдством сделались ярыми защитниками 'эстонской идеи', почти незаметно для самих себя. Я тоже меняюсь быстро и безболезненно.
Если моя жизнь наверняка слаще и блаженнее существования прагматиков, то они, в свою очередь, люди несравненно более счастливые, чем те, кто страдает вывихом души, который я именую 'синдром однократного посвящения'. Таких особей можно именовать и мономанами. (Словари иностранных слов дефинируют 'мономанию' как психическое расстройство, характеризующееся сильным пристрастием к какой-нибудь идее.) Подобное мировосприятие почти всегда губительно, ведь мир постоянно меняется, находится в движении. Для меня же смены государственных режимов не представляют никакой проблемы ни в прошлом, ни, по всей видимости, в будущем.
Приведу пример крайний: если бы вдруг — такое могло бы случиться после всемирной победы исламского фундаментализма — на моей дорогой башне Длинный Герман гордо взвился флаг с зеленым полумесяцем, я бы не впал в замешательство. Я бы слушал ободряющие восклицания муэдзинов, звучащие с башни. Тогда я, конечно, не скакал бы по тенистым аллеям Оленьего парка на скакуне-палочке; наверное, шел бы, опираясь на палочку, но, думаю, что моя молодая душа, вызывающая у стольких людей зависть, сумела бы почерпнуть силы в животворном вечнозеленом цвете флага. (Примечательно, что зеленый — это также цвет Ватикана и Святой инквизиции!)
Я вполне уверен, что я бы вновь открылся, просветлел душой. А если б в предполагаемом почтенном возрасте я страдал старческим недержанием мочи, то известная спираль истории могла бы привести меня в ту ситуацию, которую я пережил когда-то, вкушая лимонное мороженое и слушая радиовыступление главы государства… и тогда, тогда мне пришлось бы, как и в те давние времена, доблестно противиться физиологическим рефлексам.
Не думаю, чтобы мой врожденный дар быть одновременно безгранично преданным и безоговорочно способным к переменам может пропасть, но я все же продолжаю работать над собой. Вырезаю из прессы снимки мировых и
местных политических лидеров, подклеиваю их в тетради и часами, интенсивно медитируя, рассматриваю их. Я хочу добиться того, чтобы все важные деятели на мировом политическом фронте стали мне душевно близки.
Да, я постоянно тренируюсь и пытаюсь добиться, чтобы любое изменение на уровне власти поначалу заставляло меня призадуматься (свидетельство тонкой душевной организации и горячего сердца), но цель моя все-таки в том, чтобы известный момент растерянности вскоре сменялся бы радостью — твердой уверенностью, как замечательно, что именно так получилось.
Но вернемся к незавершенной мысли.
Да, почему некоторых поражает синдром одноразовой привязанности? Боюсь, что его обусловливает излишне высокий IQ и происходящая из него вредная склонность анализировать и сравнивать. Моя объектопеременная, или и с т и н н а я преданность государству, приближающаяся к политеизму, опирается на средний, скорее невысокий IQ. Я хорошо это знаю, поскольку несколько раз тестировался у специалистов. Им даже неудобно было сообщать мне результаты — результаты, которые (откуда им было знать!) как раз добавляют мне жизненной уверенности. Замечательно, что гениальность, выражающаяся в каком-то конкретном виде искусства, напрямую никак не связана с упомянутым выше показателем. А побочная зависимость скорее обратно пропорциональна. Это особенно верно в отношении минувшего — времени истинного расцвета искусств.
И все же я не могу не привести примеры губительного действия синдрома одноразовой привязанности. Скажем, талантливый (между прочим, в начале своего поэтического пути безраздельно преданный государству) футурист Маяковский был воистину болен однократной привязанностью. Мечтал же он, чтобы Центральный Комитет утверждал планы поэтических пятилеток. Но острый поэтический разум и аналитические способности привели несчастного стихотворца к катастрофе. Он не сумел примириться ни со столь свойственной демократии и вполне естественной мутацией в государственный капитализм, ни с тоталитаризмом и возникновением диктатуры (что само по себе, скорее, должно было пойти на пользу придворному поэту), он разочаровался во всем и пустил себе пулю в лоб.
Вот и наш Варес-Барбарус был выдающимся футуристом, мечтавшим о мультиплицированном человеке. Поначалу Йоханнес держался на очень даже удобных для русского правительства обзорных площадках, но его тоже подвела аналитическая жилка и IQ, опасно высокий для государственного человека. (Как-никак известный гинеколог, врач высокой квалификации.) И конец был печальным. Я бы не делал из этого проблемы, не будь у меня кое-каких страхов в отношении будущего. Я приближаюсь к ним осторожно и дискретно. Пусть не обижаются!
Когда я сегодня думаю о наших даровитых тружениках пера (последние два слова — это красивый образ — верно?! — не понимаю, за что его не любят) среднего возраста, меня одолевает серьезная озабоченность. Не может быть ничего прекраснее, сладостнее и полезнее, нежели платоническая привязанность творцов искусства хотя бы к какому-нибудь банкиру — представителю истинной власти. Подобный ход вещей даже типичен для всякого развивающегося государства. В таких случаях — по крайней мере, я так полагаю — это голос крови художника, который пронизывает даже его IQ. И все же очень и
