ротапринте. Молодой человек поднял его — и невольно взглянул на текст: 'Далой тиранию!!! Далой тодальное государство!!!'
Молодой человек заметил орфографические ошибки, но даже не улыбнулся, ему было не до смеха. Лишь подумал: вероятно, крупные грамотеи решили, что 'тодальное' происходит от немецкого 'der Tod', что значит 'смерть'.
Он вздохнул. Почему-то вспомнил жирного клопа, ползшего по супружескому ложу.
Следует заметить, что наш герой был в полной растерянности.
7
Представим себе рождественский вечер в беднейшей части города и, пожалуй, перенесем сюда главного героя нашего повествования. Именно рождественский вечер. Новогодний праздник хорош, но лишен той таинственности, того дивного умиления, а также необычной смеси страхов, благости и невесть откуда исходящих флюидов, которые столь желательны нам сегодня. В новогоднюю ночь хлопают пробки шампанского, шипит вода, когда на удачу льют в нее раскаленное олово, веселятся анонимные карнавальные маски. В новогоднюю полночь небо на миг расцвечивается красными, синими, зелеными ракетами, и бывает столь же светло, как днем. А рождественский небосвод обычно ниже и темней, порой он бархатисто-черный, фиолетово-черный, непроглядно-черный и гасящий звуки, так что невесть откуда падающие хлопья снега кажутся удивительно крупными и несколько ирреальными.
И даже одно и то же одеяние Санта Клауса существенно разнится в цветовой гамме — в Новый год оно светлее и ярче и как бы из лучшей ткани, а в Рождество какого-то более темного тона, как бы отдающего тайной, эхом далекого распятия.
Итак, в этот вечер молодой человек прогуливался в беднейшей части города, в предместье, как сказали бы люди старшего поколения, подняв воротник и нахлобучив шапку, ибо шел снег, густой и липкий по случаю оттепели, и, попадая на ресницы, оставался на них, так что окружающие предметы расплывались. Старые деревянные дома, бурые рабочие казармы как-то особенно жались к земле. Окна мерцали вроде бы совсем по-другому, по-особенному желтовато, в большинстве из них горели не лампы, а свечи, и косые тени от елок изламывались на потолках.
На узких улочках, тихих и пустынных, лишь изредка попадались запоздалые путники. Они пробирались, втянув голову в плечи, сквозь тесные щели, потому что именно такими представлялись под низким небом эти улочки, зажатые темными домами. Поздние прохожие шагали торопливо, сгорбив спину и потупив взор, будто пребывание на улице было сегодня чем-то запретным.
Таким образом, молодой человек шел почти в одиночестве, при желании мог заглянуть в любое невысокое окошко и увидеть сквозь реденькие занавески комнатку с елкой, свечами, ангелочками из станиоля и конфетами в целлофане, висящими на ветках. Вокруг елок люди сидели, сложив руки, удивительно тихо, и смотрели на оплывающие свечи, которые в рождественский вечер производят совершенно иное впечатление, чем в новогоднюю ночь. В глазах ребятишек мог застыть своеобразный страх (впрочем, едва ли различимый с улицы), да, совершенно необъяснимый страх, хотя еды на столах было больше обычного, в том числе даже коврижки и овсяное печенье, далеко не всегда им доступное.
А снег все падал, налипал на окошки, и молодому человеку уже было трудно разглядеть, что делается в комнатах. Да ничего такого там не делалось, все выглядело словно в стоп-кадре, напоминало пожелтевшие рождественские фотографии из альбома в бархатном переплете.
А потом, почти повсюду одновременно, затянули рождественские славо-словия. Пели о Вифлееме и о пастухах, и о представшем им ангеле, и о славе Господней, что осияла их. Удивительно протяжные были рождественские пения, и у молодого человека защемило на душе. Мужчины с мозолистыми руками, женщины, что ссорятся в молочных и развешивают белье в узеньких дворах, обнажая икры с узлами на венах, — все они заключили сегодня нечто вроде соглашения и сидят повсюду одинаково. А рождественские славословия всплывали к небу, поднимались над крышами, будто дым из трубы в безветренную погоду, и улетали прямо вверх.
Итак, розочка распустила лепестки, три волхва, представители трех рас — белой, желтой и черной — пришли ей поклониться, и люди пребывали в радости, хотя наперед знали, что все это однажды приведет к Голгофе.
Может быть, молодой человек увидел во дворах собак, которых в праздничный вечер не пустили в дом и которые, слыша те самые песнопения, скулят приниженно под дверями и просятся внутрь. Только их не пускают, и они, примостившись на ковриках, боязливо поднимают морды к небу и одна за другой подвывают пению. Собаки поют о своей собачьей жизни, и в их глазах проступает некая туманная смесь осознания и душевной боли, и мотив собачьих песен тоже грустный-прегрустный.
Так провозглашал с кафедры священнослужитель, старый человек, у которого мерзли ноги, потому что в церкви не топили, а народу собралось мало, поскольку те, кто решил сегодня сходить в церковь, предпочли направиться в центр города, где большие елки с электрическими свечами, где Божье слово произносят благочинный и епископ, люди гораздо более кpaсноречивые, чем этот старик, стоящий на шаткой кафедре и страдающий от холода, несмотря на то, что поддел две пары шерстяных подштанников. И еще на носу пастора время от времени появляется капелька, чистая и прозрачная капелька, которую он незаметно смахивает рукавом талара. А на груди епископа там, в центре города, крест из чистого золота!
В церкви, куда молодой человек вошел после некоторых колебаний, в основном молились старые бедные люди, которым просто не уйти далеко от дома на своих непослушных ногах. Пахло целебными средствами от ревматизма и лекарственными травами, а может быть, чесноком — хорошим и дешевым снадобьем от всех недугов.
Пожалуй, были здесь и дети. Только они производили впечатление пожилых людей, маленьких стариков и старушек. По всей вероятности, благодаря своим слишком длинным пальто преимущественно темных тонов. Довольно определенно можно утверждать, что их одежонка не очень умело перекроена из отцовских и материнских обносков.
Молодой человек, положив подаяние в кружку, скромно застыл возле дверей, прислонившись спиной к высокому косяку.
Священнослужитель говорил о родителях младенца Христа, о Марии и Иосифе, том самом Иосифе, что был плотником. 'Плотником, как и многие из вас тут', — подчеркнул он, и молодой человек подумал: ну конечно, большинство пригородных жителей работает на лесокомбинате, мужчины возле пил, женщины в тарном цехе, от зари до зари сколачивая сбитыми до крови руками одни и те же беспросветные ящики.
Полет его мысли был прерван словами, подхваченными паствой: 'И со Духом Твоим…'
Маленькая девочка справа от него пела так звонко и благоговейно, что молодой человек задержал на ней свой взгляд. Она была необыкновенно красива. Волосы перевязаны лентой несколько непривычного в стране красного цвета. Длинные ресницы и упрямый ротик, алый, как роза, сулили в недалеком будущем писаную красавицу. Да, но этот пригород с лесокомбинатом и вечеринками под духовой оркестр пожарных… Он вздохнул. Кажется, девочка заметила поглядывавшего на нее молодого человека и доверчиво пододвинулась к нему. Ей было лет десять-одиннадцать.
— У него нога отвалилась, — прошептала она, не в силах подавить смешок.
— У кого?
— Да у Иисуса же… — И показала на печально распятого, бесконечно длинного страдальца клопиного цвета. Она снова фыркнула. — Отвалилась, упала на пол и разбилась пополам. Из нее уховертки
