яйцами. Молодого человека вдруг охватил страх, не укрывшийся от глаз девушки.
— Общеизвестно, как наши патриотки, отдаваясь ему одна за другой, заманили этого отчаянного вояку и еще более отчаянного донжуана в закрытый дворик, где солдаты бросили его в колодец, — учтиво разъяснила она. — Нет-нет! Вы не бойтесь, вас никто топить не станет! И колодец-то во дворе за моей спиной чисто декоративный, в нем даже воды нет. Ну да, все это лишь игра, это лишь наши инвалиды развлекаются и вспоминают прекрасное боевое прошлое. Якобы сам Великий Моноцетти сказал, зачем, мол, героям отказывать в таких потехах… Сожжение короля и расправа с полководцем — это ведь ритуальные игры, разве вы не знали?
— Вроде я что-то слышал… — И молодой человек не солгал. Слухи о чем-то подобном в самом деле доходили до его ушей.
— А теперь вы должны поцеловать меня хотя бы в щечку, если не пожелаете всего остального, — весьма застенчиво молвила она. — Я самая послед-няя, больше девушек нет.
После некоторой заминки молодой человек стыдливо приложился к щечке. Вернее, еле-еле притронулся, ибо это был первый поцелуй в его жизни. От девушки приятно пахло, глаза у нее были миндалевидные, карие и очень блестящие. Потом они постояли, слегка прильнув друг к другу, тяжело дыша от возбуждения, и что касается молодого человека — вполне уместно старомодное выражение: 'Сердце его чуть не выскочило из груди'.
— Может быть, мы когда-нибудь встретимся?.. Где вы живете? — проронил молодой человек.
— Незабудки, шесть. Дом во дворе. Возле сарая, — тихо ответила девушка.
— Могу ли я надеяться?..
— Вы можете, вы можете. — Она потупила взор и добавила: — У вас такие хорошие манеры…
'Аmor vincit omnia!'
И его тотчас окружила странная братия. Большинство ожидавших восседало в инвалидных колясках, но в свете фонаря, водруженного на пень, он увидел еще множество сверкавших протезов, обычных темных деревянных ног, черных повязок на глазах.
— Они о нас не забыли! Кто живет без прошлого, у того нет будущего! — провозгласил из темноты зычный дьяконский бас. Молодому человеку пришлось напрячь зрение, чтобы разглядеть провозвестника. Только длинный ряд регалий, блеснувших в свете показавшейся из-за тучки луны, позволил ему заметить возле колодца бородача на крошечной каталке. Н-да, во дворе было немало колясок вполне современных, чтобы не сказать модных, но басовитый ветеран, по-видимому из упрямства, решил сохранить верность примитивной тележке, которую толкают двумя деревяшками.
— Наши патриотки заманили тебя в ловушку, слышишь ты, вонючая тварь! — взревел он. Затем взмахнул своей деревяшкой, словно дирижер палочкой, и мрачное окружение откликнулось:
— Ты! Вонючая тварь!
— Тысячи наших боевых товарищей гниют в земле!
— …гниют в земле!
— Мы тут недосчитываемся… — снова продирижировал он, и вожаки отдельных групп, словно командиры рот, стали звонко рапортовать:
— Девяносто шести рук!
— Двухсот тринадцати ног!
— Семидесяти трех глаз!
Последовало бесконечное перечисление всевозможных органов, отсутствующих и увечных.
— Ты должен знать, что мы осудили тебя на смерть!
— Осудили тебя на смерть!
— Девяносто шесть отрезанных рук жаждут тебя задушить, двести тринадцать ног раскололи бы твою мерзкую башку, как созревший орех, павшие проклинают тебя!
— Проклинают тебя-я-я…
Тут наш герой заметил, что возле него возник слегка прихрамывающий, вообще-то довольно хорошо одетый человек с чрезвычайно элегантным костылем и к тому же без одного пальца. Очевидно, он играл роль церемониймейстера. Он прошептал молодому человеку на ухо: 'Я не виноват!' — и дал понять, чтобы молодой человек повторил его слова, что тот, естественно, и сделал:
— Я не виноват!
— Виновата война, — тихо подсказал церемониймейстер.
— Виновата война! — громко повторил молодой человек.
— Я только выполнял приказ, — прошептал суфлер.
— Я только выполнял приказ! — воскликнул наш герой. На что хор реагировал с остервенением.
— Наш приговор окончательный!
А вот эти слова молодой человек почему-то повторять не стал…
— Мы утопим тебя в колодце, как шелудивого пca!
— Проси милости, — шепнул церемониймейстер.
— Покорнейше прошу снисхождения!
— Никакого снисхождения! Никакого снисхождения!
— Прежде у нас было заведено так, — вполголоса разъяснял церемониймейстер, — Альварес пускался наутек, а его ловили, и игра проходила веселее. Но однажды какой-то сверх меры трусливый или безответственный подставной бросился бежать и скрылся. Возникла печальная и нелепая ситуация. Конечно, мы стареем, наши ряды редеют, теперь от нас легко удрать, но я надеюсь, — в его голосе прозвучала заискивающая нотка, — что вы на это не пойдете.
— Ты не прорвешься! — Из весьма жалкого и неплотного круга угрожающе взметнулись вверх палки и костыли. Конечно, инвалиды не смогли бы удержать молодого человека, если бы он вздумал задать стрекача.
— Топить его! Топить! Собаке собачья смерть!
— Может, ступите на мостки, — шепотом попросил информатор, — только осторожно — доски подгнили.
Молодой человек подошел к колодцу и бросил взгляд вниз: углубление едва ли достигало двух метров, да и воды на дне — кот наплакал.
— Настал час расплаты! Придет Великий Мститель и утопит тебя! — гудел хор.
Глава инвалидов подъехал на своей старой каталке поближе. Колесики болтались, подшипники скрипели, и у самого Великого Мстителя до белых пятен вытерлись забранные в кожу культи, подбитые рогожей с ватой. Тут и там из-под хромовой кожи выглядывали перепачканные клочья. Они весьма походили на плесень.
Кто-то протянул Великому Мстителю длинную ритуальную трость, и он толкнул молодого человека. Толкнул совсем легонько, но молодой человек, успевший убедиться, что перед ним и впрямь декорация, сам поспешно сиганул в колодец.
— Покричи хоть немножко! — шепнул ему вслед церемониймейстер.
Молодой человек стоял в яме, едва ли достигавшей двух метров глубины, разве лишь слегка намочив ноги. Что ему было делать? Кричать? Зачем? О чем?
Впрочем, это оказалось нетрудно: печальный вой сам собой, помимо воли молодого человека, вырвался откуда-то изнутри. Он выл протяжно и как-то странно. Скорее всего, его стенания напоминали грустный скулеж собак, которые, сидя на заднем крыльце в сочельник Рождества, задирали морды к небу и адресовали свою боль луне. Эта необычайная элегия была проникнута самой настоящей скорбью. Если бы нам выпало определить, кому она посвящена, можно было бы назвать как маленького ангела Жозефину, в которую палили злые дети, так и Себастьяна, Магдалину или Станционного Графа. Не исключено также, что самому Великому Моноцетти. А быть может, и тем, о ком еще предстоит сказать в нашей истории.
До молодого человека долетали комментарии:
— Хорошо воет! Здорово вопит!
Комментарии были одобрительные. Наверное, инвалиды полагали, каждый сам по себе, что причитают именно о его руке, ноге или глазе.
