Предшественник Эдварда, ассистент-резидент Ван-Гейм, составлял жалобу на раджу Адхипатти самому генерал-губернатору. Дальше шли наброски, черновики заявлений. Раджа строил дом в Паранг- Кудьянге и незаконно согнал на работу людей из двадцати деревень. На крестьянских полях гнил несобранный рис, люди умирали в пыли на дороге.
Ван-Гейм собирал улики против раджи. Цифры были ужаснее, чем мог себе представить Эдвард: сотни отобранных буйволов, восьмилетние дети на земляных работах. Наброски вдруг обрывались: Ван-Гейм отлучался куда-то.
Потом шли неразборчивые строки, упоминание о Паранг-Кудьянге; пятна, восклицательные знаки и несколько чернильных клякс, в которых ничего уж нельзя было разобрать.
Ван-Гейм ездил в Паранг-Кудьянг в первых числах ноября. После этой даты начинались в записях пропуски, непонятные слова. Несколько раз вполне отчётливо упоминалось о жалобе генерал-губернатору; жалоба была, видимо, составлена и готова к отсылке, но самой бумаги или хоть копии её Эдвард не мог найти нигде.
В конце ноября Ван-Гейм умер. От «затяжной желудочной болезни», как значилось в списках.
Что-то здесь было неясно Эдварду.
Он насел на Ван-Хемерта.
— Что произошло с предыдущим ассистент-резидентом? — в упор спросил он у контролёра.
Ван-Хемерт не ответил. Эдвард прочёл страх в его светлых добродушных глазах.
Тогда Эдвард начал искать разгадки другими путями.
В пристройке на пустыре жила служанка прежнего ассистент-резидента, метиска Кадат. С позволения Эдварда, она осталась доживать свой век в маленькой бамбуковой пристройке за домом. Метиска могла знать больше, чем другие. Эдвард позвал Кадат к себе. Едва он заговорил о Ван-Гейме, у старухи затряслись тёмные ревматические руки. Она ничего не знает, ничего не видела!..
— Ты должна мне сказать, старая, — настаивал Эдвард.
Метиска ничего не говорила. Эдвард видел только расширенные от страха глаза на жёлтом сморщенном лице. Ему стало совестно: зачем он её мучает? Больная старуха, — более ничего. Что она могла знать?..
Но кто же другой мог знать, если не она? Ван-Гейм доверял ей, он брал лекарство только из её рук, перед смертью он просил, чтобы метиску не гнали из дому. Старуха должна знать! Эдвард снова звал её к себе. Он расспрашивал, просил, умолял. Но старуха тряслась, кланялась, складывала руки, делала «сумба» и ничего не говорила.
Глава восемнадцатая
Дети за изгородью
Маленький Эдвард откопал в земле толстого красного червяка и шевелил его палочкой:
— Ползи, ползи!..
Червяк не хотел ползти; он тыкался головой в разрытую землю, он хотел домой.
Зелёная змейка обвилась вокруг кривого ствола карликового дерева — маленькая смирная змейка рисовых полей. Эду не боялся змейки: она не трогала людей.
— Шшш, — подразнил её Эду.
Змейка уползла в траву. Эдвард побежал за ней.
— Эду! Сюда, Эду!.. Не уходи никуда!
Эвердина сидела в саду с шитьём. Она ни на минуту не отпускала сына от себя:
— Сиди здесь, Эду. Играй с кошкой!
Здесь, на крохотном цветнике у веранды, было безопасно. Бамбуковый домик старой метиски Кадат прислонился к изгороди со стороны пустыря. Высокий забор защищал их от пыли проезжей дороги и от взглядов прохожих.
Эду не боялся солнца, — часами играл в саду в одной лёгкой шапочке и синих штанишках. И кошка Минтье подолгу играла с ним, не боясь жары, точно и она родилась в Индии.
— Играй здесь, Эду, подле меня!
Они с трудом достали европейскую кошку. Эвердина терпеть не могла яванских, — они были дики, серы, кусались; вместо хвоста у них торчал какой-то короткий безобразный обрубок. Ван-Хемерт привёз ей из Батавии, вместе с печеньем и кубиками для Эду, белую амстердамскую Минтье, учёную и ласковую, с длинной пушистой шерстью.
Эду обнимал кошку обеими руками. Минтье покорно мяукала.
— Жарко, пить хочу, — сказал мальчик. — И Минтье хочет.
— Погодите, сейчас я принесу вам молока!
Эвердина пошла в комнату.
— Погоди, Минтье, сейчас нам обоим принесут молока! — объяснил кошке мальчик.
Но Минтье вдруг, точно почуяв что-то, вся взъерошилась, дыбом выгнулась у Эду в руках и прыгнула в кусты.
— Куда ты, Минтье? Мама не позволила!
Минтье не слушала. Эду бросился за ней.
Он успел взять её на руки, но Минтье отчаянно рвалась и царапалась. Тут Эду увидел: в густой траве у забора стояла другая кошка, худая, дикая. Глаза у ней сверкали, как две жёлтые пуговицы.
«Фррр!..» — Минтье зашипела и вырвалась из рук Эду. Обе кошки встали друг против друга.
«Фррр!..» — изящно изогнувшись, Минтье легонько шлёпнула дикую лапой по голове.
«Гррр!» — задрав обрубок короткого хвоста, дикая кошка бешено наскочила на Минтье.
Минтье стала боком и изогнула шею. Она ещё, кажется, готова была поиграть, но дикая впилась ей в ухо с ужасным рычаньем. Белая шёрстка Минтье полетела над травой.
— Минтье!.. Минтье!..
Минтье погибала. Дикая рвала ей спину, кусалась, терзала лапами. «Гррр!..»
— Минтье!.. Минтье!.. — уже плакал Эду.
— Сюда, Кьяссу!
Дикую кошку позвали из-за зелёной изгородки. Значит, она была не дикая. Она была чья-то.
— Кьяссу, сюда!..
Дикая оторвалась от Минтье, неохотно оглянулась и побежала к изгороди.
По ту сторону, прижав носы к бамбуковым колышкам, стояли двое незнакомых детей, мальчик и девочка, оба коричневые.
Девочка была большая; ей было лет десять. Длинный синий саронг закрывал почти до пят её босые ноги. Мальчик был поменьше, худенький и тёмный, на тонких слабых ногах. На нём была только жёлтая узорчатая тряпка, подхваченная пояском у бёдер.
— Кто ты? — спросил Эду у мальчика.
Мальчик дрожал от страха. Он не отвечал.
— А ты?
— Дакунти, — шёпотом ответила девочка. У неё были чёрные блестящие волосы, стянутые в узел, как у взрослой женщины.
— Ваша кошка сильней нашей! — сказал Эду.
Дети молча кивнули.
— Идите к нам играть! — предложил Эду.
Дети глядели на него испуганными тёмными глазами и молчали. Они ещё никогда не видели таких детей. У этого мальчика были мягкие, как молодой мох, светлые волосы и лицо белое, как кость. Он, кажется, нисколько не стыдился того, что зубы у него не подпилены и не вычернены, как у них. Он улыбался, показывая ровные зубы, белые, как у собаки. Дакунти схватила брата за руку.
— Уйдём! — сказала Дакунти.
— Эду! — раздалось вдруг совсем близко от них. — Где ты, Эду?
