— Да вы в рассудке? Немедленно прикажу вас арестовать.
Взоров порывисто встал, намереваясь идти к двери, ведущей в ту часть вагона, где размещалось около полувзвода солдат.
— Сядьте! — тихо, повелевающим тоном сказал полковник.
— Никому вы ничего не прикажете.
— Прикажу. И сделаю это немедленно.
— Сядьте, — повторил полковник. — Или я застрелю вас. — В руках у него появился наган. Сквозь доносившийся перестук колес явственно послышался щелчок курка.
— Вы… Вы не посмеете. — Голос у старшего лейтенанта при виде нацеленного на него оружия дрогнул. — Вас за это…
— Наградят, — перебивая, закончил фразу Ковшаров. — Да, да. Предложение могло исходить от вас, а ответ на него — выстрел. Все объяснения. Поверят, не сомневайтесь. Все-таки я — начальник спецкоманды.
— Vous etes un bomme terribe, votre noblesse,[15] — Взоров подчинился приказу, сел.
— Il ne faut par faire un diable dema,[16] — Ковшаров не убрал револьвер, лишь опустил дулом вниз. — Le suis si maleureux comme vous[17] . В отличие от вас, разве в меньшей мере эгоист.
— То есть?
— У вас матушка с недавних пор в Марселе?
— Откуда вам известно?
— Знаю… Почти без денег, без привычных привилегий, полагающихся потомственной дворянке. Это в сорок шесть лет. Вы — единственная надежда. Есть разница для нее: явится ли сын после борьбы за великие идеалы свободы нищим или же со звонким наличием?
Старший лейтенант молчал. Ответа от него и не ждали.
— Поверьте, господин Взоров, — продолжал полковник, — я пять лет воюю. Такого сокрушительного поражения не было на моей памяти. Армия совершенно развалилась. Месяц от силы — и все будет кончено. Собственно, уже кончено. Нас несет, как снег за окном.
Возникла пауза. Первым нарушил молчание Взоров:
— Предположим, вы правы, все кончено. Где ручательство, что позднее, в более подходящем месте я не получу пулю в лоб?
— Торгуетесь или принимаете предложение?
— Принимаю.
— А где гарантии?
— Слово дворянина.
— Рад, что нашли общий язык. Но учтите, впредь никаких колебаний. А мое ручательство — мне без вас просто не обойтись. Мы еще, надеюсь, долго будем нужны друг другу. Как знать, может, и через десять лет.
— Что я должен делать?
— Через три четверти часа, — Ковшаров опять взглянул на часы, — будем в Пихтовой. Вы с поручиком Хмелевским подойдете к пятому вагону. Подкатят подводы. Перегрузите на них из вагона ящики. Солдаты, разумеется, перегрузят. Поручик знает, какие брать. Увезете в одно местечко. Потом вернетесь к эшелону. Все займет часа три.
— Да, но в Пихтовой стоянка по графику четверть часа.
Эшелон не сможет тронуться. В нескольких верстах от Пихтовой пути будут разобраны. Не меньше четырех часов уйдет на ремонт. Я отсутствовать не могу, слишком заметно. Есть вопросы?
— Васильев тоже ваш человек?
— Нет. Он ни в коем случае не должен ни о чем догадываться. Это моя забота.
— Кто подъедет?
— Надежные люди. Пихтовский лавочник, маслодел и арендатор земель Кабинета Его Величества с сыном. Сын в пятнадцатом-шестнадцатом служил у меня вестовым.
— А солдаты охраны?
Они будут убеждены, что сгружают патроны для нужд местного гарнизона.
— На виду у всех?
— Тайное надежнее делать явно. Впрочем, не так и на виду. Посмотрим. — Полковник, наконец, спрятал наган, неторопливо закурил сигарету.
— А что произойдет после возращения к эшелону? — спросил Взоров.
— Если удастся все, как задумано…
Полковник не договорил. В дверях, соединяющих рабочее купе с солдатской половиной вагона, появился коренастый немолодой унтер-офицер в гимнастерке из английского сукна и в погонах с броской бело-сине-красной окантовкой.
— Виноват, господин полковник. Просили доложить. Через полчаса Пихтовая.
Ковшаров кивнул, сделал знак унтер-офицеру, дескать, свободен; встал.
— Пора будить поручика.
Сделав три-четыре шага в направлении спального купе, обернулся. Взоров глядел вслед. Он не изменил позы, в которой сидел секунду назад, но правая рука его тянулась к висевшей на стене шинели, шарила в ее складках. Замерла, быстро опустилась, когда взгляды встретились.
— В моем саквояже бутылка «Ласточки». Не грех выпить по рюмке за удачу. Достаньте, пожалуйста, Григорий Николаевич, — с невозмутимостью, делая вид, будто все в порядке, сказал полковник. Сказал первое, что пришло на ум. Выждал, пока старший лейтенант поднимется, чтобы выполнить просьбу…
В Пихтовую прибыли ровно в полночь.
На крупной узловой станции не в сравнение с предыдущей, где останавливались, было оживленно, светло, несмотря на поздний час и стужу. Новенький красавец-вокзал — строительство его началось в канун Второй Отечественной[18] и завершилось буквально месяцы назад — двухэтажный, с выложенными фигурной кладкой стенами, богатый лепкой, весь сиял в электрическом огне. Публика на перроне — в основном военные. Морозно поскрипывали офицерские ремни, хрустел под сапогами снег; слышался смех; речь русская мешалась с чешской, мадьярской, французской и еще Бог весть какой. Попахивало спиртным, дорогими сигаретами и махрой. Паровозы на соседних путях перекликались гудками. Некоторые были под парами, готовые двинуться. Жизнь на станции Пихтовой била ключом. Не зная, никак нельзя было сказать, что здесь находятся войска армии, терпящей поражение.
Покинув вагон, успели сделать несколько десятков шагов по людному перрону, как появился капитан Васильев вместе с начальником станции, одышливым толстяком с длинными обвислыми усами. Васильев доложил: неприятности, в пяти верстах от Пихтовой, по маршруту следования их литерного поезда, неизвестными злоумышленниками разобраны пути, рельсы скинуты под откос. Рельсы — пустяк, деревянные сваи моста длиной сажен в десять через речку Китат изрядно подрублены.
— Когда случилось? — нетерпеливо спросил полковник.
— Полчаса назад с востока, из Красноярска, прибыл эшелон, — ответил начальник станции. — Магистраль была в порядке.
— Срочно найдите паровоз и два-три вагона, — потребовал Ковшаров от начальника станции. — Эшелон поставьте пока на запасной путь… Вы, капитан, берите взвод солдат — и на пятую версту. Проверьте заодно состояние полотна далее пятой версты. Тщательно проверьте. И постарайтесь выяснить, кто эти неизвестные…
Распоряжения начальника спецкоманды были четки, толковы. Взоров после свежей давности разговора в купе вслушивался в каждое слово пристрастно. Однако не мог обнаружить и малейшей спорности предполагаемых действий, не мог не оценить: задуманная операция начинает разворачиваться недурно.
Четверть часа спустя литерный поезд находился уже на запасном пути, зарево залитого электрическим светом вокзала осталось в полуверсте, чуть даже более.
