— Это меня бог наказывает за Параданг, понимаешь?! — Гуг не поднимал глаз, не отрывал их от серого унылого камня под ногами, чуть поменьше того, на каком сидел. — И еще за Гиргею. Это я виноват, зря я тебя тогда…
— Да ладно, — Иван махнул рукой. Ему было тошно. С кем он остался? Гуг Хлодрик — старая развалина, размякший, растекшийся, бесформенный и жалкий в своем бессилии. Дил Бронкс — скалит зубы, а глядит на сторону, непонятный, уклончивый, скользкий. Иннокентий Булыгин — этот шустрый, тертый, но он всегда сам по себе, странный мужик Хук Образина и Крузя — пьянчуги, чуть что — в запой, на полный вылет. Серж Синицки — просто чокнутый. Сихан Раджикрави, Первозург — самая темная лошадка, черный след в ночи. Гуговы головорезы — они привыкли работать за деньги, за добычу. Еще остается отпрыск императорской фамилии карлик Цай ван Дау. Но где он, жив ли вообще? Жалкая горстка никчемных ветеранов, списанных десантничков! Пыль! Ничто! И все зло Мироздания, вся мощь Иной Вселенной, вся сила Преисподней! От отчаянья он готов был биться головой об эти серые молчаливо- угрюмые камни.
В безвыходных положениях люди чести пускают себе пулю в лоб. Давно пора! Он только продлевает агонию. Он уже конченный человек, мертвец. Да, бывают вещи, с которыми надо смириться. Это как ход времени, это как движение светил — неумолимо и неостановимо. Надо покориться… нет, не тому Злу, что убьет их всех, не ему, а самому Року, самому Провидению… Воле Божьей. Иван тяжело выдохнул, сдавил виски ладонями. На все воля Божья! И если человечеству пришло время умереть — значит, ему надо умереть. И не роптать, не трепыхаться, не ронять чести и достоинства, умереть с открытыми глазами, умереть тихо, молча, покоряясь судьбе. Проклятый колдун-крысеныш, многоликий Авварон Зурр бан-Тург, его «лучший друг и брат» — он был прав, он видел грядущее, и надо было слушать его, не прекословить, всегда надо слушать опытных и умных людей… людей? нет, крысеныш не человек, но неважно, он был прав — они обречены. Люди не знают ничего. Они умрут без долгих и нудных мучений. Но ведь он, Иван, знал все давно. Знал, и так бесцельно тратил время — нет, не просто время, а последние месяцы, последние дни, часы. Надо было жить полной грудью, любить, смеяться, гулять — на сто лет вперед, не терять ни минуты, наслаждаться уходящим навсегда. А он метался и бредил, и ползал подземными норами, выискивал, вынюхивал, не щадил себя и губил других, он перебаламутил всю несчастную Гиргею, по его следам шли чужие, шли и убивали его друзей, близких… Безумец!
— Что с тобой? — вдруг спросил Гуг Хлодрик. Его тяжелая ручища легла Ивану на плечо.
Иван не сразу вырвался из черного омута.
— Ничего, — просипел он еле слышно, — все в порядке. Ты, наверное, прав, Гуг. Пора нам уматывать отсюда. Пора!
Он медленно, каким-то нечеловечески вялым движением руки расстегнул клапан-кобуру, вытащил парализатор, стал поднимать его вверх — еще медленнее, сомнабулически, не сводя потухших глаз с серого камня.
Гуг успел выбить оружие в последний миг — палец уже давил на спусковой крюк, ствол упирался в висок.
— Ты переутомился, Ваня, — сказал Гуг Хлодрик мягко. И бросил парализатор себе за пазуху.
— Отдай, — Иван протянул руку.
— Нет.
— Отдай, я просто хотел понять, что ощущает человек перед концом. Я не знаю, как быть. Не знаю! Но сам я не уйду из жизни, Гуг. Давай сюда пушку!
Гуг Хлодрик вытащил парализатор. Поглядел на Ивана с недоверием.
Тот криво усмехнулся, покачал головой. В его волосах не было седины. «Откат» сделал тело молодым, крепким. Но душою Иван был стар, ох как стар. Он ощущал сейчас страшный гнет долгих, свинцово-каменных лет, годы давили на него, как не давила гиргейская восьмидесятикилометровая толща.
— Держи!
Иван сжал черную шершавую рукоять, повел стволом в сторону водопада. Нажал на спуск. Белоснежный медведь извернулся, выгнулся, ушел под воду за мгновение до выстрела. Сенсодатчики, угрюмо подумал Иван, да, сейчас биодубли все с датчиками, дело привычное, а раньше давали только в поиск, считали по пальцам, заставляли бумагу подписывать «об неутрате». Время идет! Медведь вынырнул, фыркнул, выплюнул из пасти воду и недовольно посмотрел на Ивана.
— Ладно, черт с тобой! Ловко ты разыграл старика, — Гуг невесело ухмыльнулся и ткнул Ивана кулаком в плечо. — Ловко! — Он вдруг замолк, хмуро шевеля выцветшими и вовсе не седыми бровями, гоняя желваки по скулам. — Но этого своего, Кешу Мочилу, ты приструни…
— Он твой, Гуг, а не мой, — поправил Иван, — это вы с ним на каторге бузу затеяли. Я его знать-то не знал.
— Был мой, стал твой, — отрезал Гуг. — Мне ребятки все порассказали, как он в подземелье шухер наводил. Так нельзя! Не по-людски это!
Иван снова опустил глаза, прикусил губу. Гуг, по большому счету, был прав. После того, как седой викинг со своей спящей красавицей на руках покинул подземелье, Иннокентий Булыгин, ветеран тридцатилетней аранайской войны и каторжник-рецидивист, прихватил бармена малайца за шкирку, для острастки дал кулаком в брюхо и приказал живым или мертвым выволочь Креженя наверх, запереть в любой глухой конуре и стеречь как зеницу ока. «Будешь шутки шутить, — сказал Кеша, — я тебя, обезьяну, через мясорубку проверну и котлет нажарю!» Малаец все понял и не заставил себя долго уговаривать. У подъемника Кеша поставил оборотня Хара, который от страшных переживаний сделался похожим на кошмарное пугало с собачьей мордой и совершенно невыносимыми, драными ушами, свисающими к полу. «Эх, Хар, — посетовал Кеша, — жаль, что ваших мокрушников не осталось больше!» Оборотень все понял сразу и поинтересовался — сколько шариков-зародышей надо. Потом поковырялся в своих лохмотьях и вытащил на ладони сразу четыре чуть подрагивающих живых шарика. Кеша присвистнул. Ему стало жалко всю эту сволочь, одуревшую после долгой черной мессы — как-никак земляне, собратья. Но он тут же выругал себя. Выхватил из лапы у Хара шарики, швырнул себе под ноги. «Нас не тронут?» Хар помотал головой, отчего уши у него спутались в одну безобразно длинную мочалку. «Береженого Бог бережет!» — Кеша на всякий случай вытащил из кармана сигма-скальпель. И поднял глаза к небу — оно где-то там, далеко, над каменными сводами. Чистое голубое небо. Он был почти счастлив, на этот раз не придется брать греха на душу. Хотя какой тут грех — это как в бою, нет, это как в поганых болотах Цицигонры, где нечисть надо выводить, изводить, изничтожать, иначе она сожрет и изгадит все! Нет тут никакого греха! Нечисть — она везде нечисть! Шарики лопнули не сразу. И крохотные оборотни-трогги вылупились из них вялыми, хиленькими. Они почти не походили на свой прообраз, на «папу Кешу», как мысленно окрестил сам себя Мочила. Но это не главное, плевать! Иннокентий Булыгин ждал начала. И когда к «малышам» вдруг подбежал сутулый тип в сутане, взмахнул своей изуверской плетью с ржавыми шипами и колючками, Кеша не стал церемониться, он одним точным ударом в висок сбил сутулого наземь, присмотрелся — тот издыхал в судорогах, второго удара не понадобится. Самые ближние дьяволопоклонники, что валялись в разнообразных позах вокруг и пускали кроваво-желтые пузыри, начали приподнимать головы, всматриваться, двое даже вскочили и пошли на Кешу, недвусмысленно выставив вперед свои острые и тонкие иглы. Но было поздно. Сам Булыгин стоял у стеночки, скрестив на груди огромные, сросшиеся с биопротезами руки и смотрел зло, с прищуром. «Малыши», достигшие роста десятилетних мальчуганов, угомонили смельчаков в мгновение ока — опрокинули их на пол, подмяли, свернули шеи и вскочили в ожидании новых жертв. Вялость и хилость пропали, будто их и не было. Но и с лежащих начинало сходить оцепенение. На минуту всех подавила безумная, гнетущая тишина. А потом мрак прорезал хриплый, оглушительный вопль. Вслед за воплем в голове у Кеши и под сводами пещеры прогремел голос карлика Цая: «Не надо! Не делай этого!» Кеша скривился. Раньше следовало предупреждать. Четыре совершенно одинаковых подростка, полусогнув в коленях ноги, вызверившись как-то не по-человечески, стояли посреди взбудораженной, поднятой на ноги толпы. «Убейте их! Убейте!!! — завизжал кто-то извне, сверху. — Убейте во имя Черного Блага!!!» Дьяволопоклонники разом, будто подневольные, управляемые кем-то зомби бросились на троггов, это была уже не людская сообщность, это была неисчислимая, огромная, тысячная стая человекообразных злобных шакалов. Кеша ударился спиной в холодную, сыроватую стену, выставил вперед свое запрещенное и беспощадное оружие, изготовился. Даже ему, ветерану самой
