месте залегания крупных сосудов и с минуту с удовлетворением смотрел, как кровь вымывает из колдуна жизнь, орошая землю и одежду темно-красным. Потом Каскет ушел с этого места.
Когда же сошел он с горы, за ним не следовало множество народа.
Каскет шел по узкой, извилистой горной тропинке, и яростный ледяной ветер сшибал его с ног. В горах была непогода. Временами, когда не было ветра, откуда-то снизу наползал парной, промозглый туман, в котором невозможно было дышать, и тогда и тропа, и горные пики вокруг переставали быть видны. Потом, внезапно, туман разгоняло резким ветром, и он принимался завывать в камнях и темных отверстиях гротов. Этот визг был неприятен на слух, особенно Каскету, слушающему его вот уже двое суток. Двое суток он пробирался через горные цепи, одолевал крутые заснеженные перевалы, попадая то в утомительно жаркие долины с вязким неподвижным воздухом, то на столь же утомительно пронизывающе холодные вершины. Он измотался и похудел, но не потерял присутствия духа. Сейчас, правда, в голове его была сплошная мешанина и бардак, но в тумане не важно думать — важно не потерять тропу под ногами и не сбиться с пути.
Два раза ему казалось, что за ним кто-то следит, и оба раза так оно и оказывалось. Один раз горный великан-ётун, притаившись за утесом, попытался схватить его своей громадной лапищей, но Каскет юркнул в узкую щель и дождался, пока ётун не уковыляет прочь. Другой раз целая орава скальных троллей высыпалась на него откуда-то сверху. Троих он сбросил в пропасть, остальных преследовал до тех пор, пока не убил одного. Его мясом он поужинал. С тех пор в его желудке не побывало и кусочка пищи, и Каскету ничего не оставалось, как брести в поисках безопасного и относительно теплого ночлега.
В этих горах полновластным владыкой был Рюбецаль, хозяин горной непогоды и обвалов. Предполагалось, что Рюбецаль хорошо разбирается в людях, ибо всегда делит их на хороших и плохих — весьма поверхностное и несправедливое определение.
Когда Каскет, чудом увернувшись от очередного обвала, ступил на шаткий свайный мостик, пролегший над головокружительной пропастью, сзади из тени вынырнула фигура серого монаха. Холодные узловатые пальцы легли на руку Каскета.
— Ночлег, — пояснила фигура. — А мостик этот тебя не выдержит.
И Каскет послушно последовал за монахом, уныло размышляя, что вот, очередная ловушка какая-то, да не все ли равно, ночевать негде, и вскоре оказался в великолепных подземных чертогах. С потолка свешивались сталактиты самых невероятных конфигураций, камень стен сверкал мириадами оттенков, а потолок поддерживали прямые и толстые, будто гигантские свечи, сталагмиты. В глубине зала возвышался красивый резной трон, сделанный из драконьего черепа, и на этом троне сидел провожатый Каскета.
— Приветствую тебя, Рюбецаль, — церемонно поклонился Каскет. — Прости, что я в такой затрапезной одежде: увы, я не знал, что меня ожидает визит в твои подземные чертога.
— Не беспокойся, — произнес Рюбецаль звучным голосом.
— Давно уже у меня никто не бывал, а если бы ты увидел моего последнего гостя, то задрожал бы от ужаса. Но приблизься, ибо тебя ждет угощение.
Это было кстати. Каскет мигом оказался за столом, внезапно появившимся ниоткуда и заставленном великолепными яствами.
— Тебе налить этого вина? — для вежливости осведомился он с набитым ртом, показывая кувшин.
— Нет. Ты знаешь, я не пью.
— Я этого не знал. Извини.
— Ты уже давно идешь по моим горам, — сказал Рюбецаль, когда желудок Каскета более или менее удовлетворился объемом втиснутой туда пищи. — Куда?
— Туда.
— Понятно. Это хорошее и полное объяснение. Но все-таки нельзя ли поподробнее?
— Я иду к Товне, — сказал Каскет. — Но, может, по пути раздумаю и направлюсь куда-нибудь еще.
— Ну, будем пока придерживаться этого. Здесь редко ходят путники, поэтому ты был заметен.
— Немножко шалили ётуны и тролли. Но это незначительно.
— Отрадно, что ты пришел к такому заключению. Люди боятся ходить по моим горам — чувствуют опасность, а я лишь поддерживаю слухи. Нехорошо, когда у моего народа появляется дополнительный стимул охотиться за людьми.
— Все вы здесь отличаетесь редкой любознательностью, — проворчал Каскет. — Только ты один удосужился поинтересоваться, что я за человек, а не сколько я вешу, достаточно ли жирен и помещусь ли в котел целиком или по частям.
— Да, мой народ не вполне цивилизован, — сокрушенно подтвердил Рюбецаль.
— Если ты это называешь «не вполне», — обиделся Каскет, — то тогда я — Сууша, легендарный просветитель людей.
Рюбецаль сошел с трона и остановился возле одной из колонн.
— Вот никак не определю, что ты за человек, Каскет, — сказал он. — Я привык судить о человеке с первого взгляда. Тебя же мне не удается подогнать под определенные мерки. Ты весь какой-то изменчивый, мерцающий, как радужная пленка на воде.
— Не суди, да не судим будешь, — поднял палец Каскет. — И каким судом будешь судить, таким будут судить и тебя.
— Ерунду говоришь, — поморщился Каскет. — Все вы, люди, болтаете что ни попадя, а сами делаете себе же поперек.
Вот ты, например, — не суди! Вздор! Все судят друг о друге, причем судят зло, пристрастно, явно добра не желая и не боясь, что о них будут судить так же, потому что о них так и судят. Зато извергаются массы слов, тяжелых и велелепных, призванных избыть то, чего уже никогда не избудешь.
Каскет пожал плечами.
— Ты себя таким не считаешь, — констатировал Рюбецаль.
— Но и ты такой же, Каскет. Хотя про тебя этого не скажешь с такой же определенностью. Ты все так же — идешь к Товне или уже передумал.
— Иду к Товне.
— А я уж боялся, что ты передумал.
— А чего тебе бояться?
— Люди, — пояснил Рюбецаль, — часто меняют свои решения. Это объясняется их недолговечностью и боязнью не успеть.
Каскет промолчал. Он осматривал зал.
— Конец света, — наконец проговорил он.
— Чушь, — тут же отрезал Рюбецаль. — Еще одна выдумка. Мир рушится постоянно, изо дня в день — где-то старое сменяется новым. А что еще такое — конец мира? Не бывает — порушилось, и все. Обычно на это место приходит другое, не обязательно новое, прогрессивное и молодое, чаще даже — того же возраста, но — более живучее и умеющее приспособиться. А иногда и новое летит в тартарары, единственно только затем, чтобы уступить место старому — но это старое более приемлемо для мира. Новое не всегда приходится к месту, а старое — оно как давно притершийся, удобный чехол, в который можно затолкать весь букет грехов и ошибок и забыть о нем.
— А ты философ. Налить тебе этого вина?
— Я не пью
— Забыл. Извини.
Каскет отхлебнул из бокала.
— Твоя теория неприменима к богам, — сказал он. — Все обваливается, ползет, а они — стоят как ни в чем не бывало.
— Я сам — бог, — услышал он. — Ты удивлен? Не удивляйся. Я тоже старый бог. Но по натуре я отшельник, и потому моя теория скорее всего применима именно к богам. Ты вот говоришь — стоят как ни в чем не бывало. Да не стоит никто! Стоять — это значит почивать на лаврах. Задача богов — не допускать, чтобы порушились их культы. А если, как утверждают некоторые, мир зиждется на богах, то он никогда
