крашеными усами и бородой — зябко кутался в горностаевую хребтовую шубу и с недоумением и завистью смотрел на подрагивающего то ли от холода, то ли с похмелья, мокрого и босого человека, стоявшего перед ним с понурой головой.
— Это и есть твой хваленый ярыга? — спросил князь воеводу, сидевшего по правую руку от него.
Воевода — рослый широкоплечий мужчина лет пятидесяти пяти, огненно-рыжий, с двумя сабельными шрамами на веснушчатом лице и окладистой бородой, раздвоенной посередине, — ответил:
— Он самый. Выглядит, конечно, не очень, не того… — повертел он в воздухе конопатой рукой с растопыренными пальцами, — …однако дело знает, а хватка — сдохнет, но не выпустит.
— Ну-ну, — недоверчиво буркнул князь.
— Больше все равно никого нет, — молвил стоявший по левую руку от него казначей — ровесник князя и такой же худолицый, правда, с седой бородой и одетый бедненько, не по знатности.
Князь тяжело вздохнул, плотнее закутался в шубу и кивнул казначею, чтобы говорил за него.
— Зачем звали — догадываешься? — спросил казначей, приблизившись, прихрамывая на левую ногу, к ярыге и став боком, чтобы видеть и князя.
Ярыга промолчал. За него ответил воевода:
— Откуда ему знать?! Посылал я его… — воевода гмыкнул, прочищая горло, — …по одному делу…
По какому — так и не смог придумать сразу, поэтому еще раз гмыкнул.
— А звали тебя вот зачем, — казначей оглядел гридницу, будто проверял, не подслушивает ли кто- нибудь, хотя тайну эту знали все, кроме ярыги. — Княжич захворал. Десятый день как слег и не встает, чахнет на глазах. Знахарь вылечить не смог, говорит, порчу наслали. Каждый день в церкви по две службы служат, святой водой кропили — не помогает. Видать, сильное заклятие наложили, чертово семя! Найди, чья это работа…
— …а дальше мы сами! — перебив, грозно пообещал воевода и так стукнул кулаками по лавке рядом с собой, что она жалобно скрипнула. — Я ему, вражине!..
— Справишься — не пожалеешь, одарим по-княжески, — закончил казначей и глянул на князя: все ли правильно сказал?
Князь словно бы не замечал его, смотрел на ярыгу с такой тоской в глазах, будто сам был при смерти.
— Один остался он у меня, последыш, — произнес он.
В его словах было столько печали, что ярыга поднял голову, посмотрел на князя прищуренными, зеленовато-желтыми глазами. Вглядывался долго, пытливо, проверял, действительно ли так дорог сын отцу, а когда убедился в этом, в глазах блеснули золотистые искорки, и он пообещал хриплым, пропитым голосом:
— Найду.
— Раз пообещал, сделает! — заулыбавшись, подтвердил воевода.
— Чем быстрее, тем лучше, — напомнил казначей.
— Быстрее никто не справится! — с обидой, точно сомневались в нем самом, произнес воевода. — Нужна будет подмога, все стрельцы — твои, я предупрежу, — сказал он ярыге. — Ну, иди, не теряй зря время.
— Подожди. — Князь повернулся к ключнику. — Накорми. Одень. И денег дай.
— Денег не надо, — вмешался воевода. — Потом, когда дело сделает, все сразу и получит.
— Тебе виднее, — не стал спорить князь.
Ярыга вслед за хромым казначеем вышел из княжеского терема, поднялся в клеть, где хранилась одежда. При свете свечи, толстой и наполовину оплывшей, казначей пересчитал сундуки, проверил замки на двух, видать, с самым ценным добром, остановился перед самым большим, без замка, с трудом поднял дубовую крышку, окованную железом. Из сундука пахнуло прелью и чем-то сладковато-кислым, напоминающим запах крови. Казначей подозрительно покосился на ярыгу, который с безучастным видом смотрел на паутину в дальнем верхнем углу клети, достал из сундука кожу водяной мыши, лежавшую сверху от моли и затхлости, принялся рыться в нем, бормоча что-то себе под нос После долгих поисков вытащил шапку с собольей опушкой, в которой белело несколько залысин, и ферязь, не старую и не новую, на меху серой лисицы.
Ярыга безропотно натянул на голову шапку, оказавшуюся маловатой, надел ферязь, слишком длинную, собравшуюся складками на полу, и со старательно зашитой прорехой на животе. Ярыга продел руки в прорези рукавов, длинных, до пола, приподнял ферязь спереди на пядь выше, убедился, что теперь прореха находится как раз напротив сердца, сокрушенно покачал головой и улыбнулся, радуясь, что не он был в этой одежде, когда ее подпортили. К ногам его упали сапоги, почти не ношенные, однако ярыга оттолкнул их не меряя.
— Велики.
— Сена подложишь, — посоветовал казначей, собираясь закрыть сундук.
Ярыга будто не слышал совета, пялился на паутину. Казначей недовольно посопел, забрал сапоги, помял их, недоуменно кривясь: хороши, чего б от такого добра нос воротить?! Посмотрел на свои, старые и стоптанные, особенно правый, решая, не сменяться ли. Понял, что и ему будут велики, кинул их в сундук, порылся в нем еще чуть, достал другие, черные, новые, и швырнул их ярыге со злостью, будто свои отдавал.
Эти пришлись впору. Ярыга топнул одной ногой, потом другой, проверяя, хороши ли, не развалятся ли на ходу. Не дожидаясь казначея, он вышел из клети, высморкался, сжав нос пальцами, и собрался вытереть их о полу ферязи, но пожалел, помял порты на бедре.
Казначей долго возился с замком клети, потом стучал по нему, проверяя, надежно ли держит. Хромая сильнее, чем раньше, повел ярыгу к поварне, рядом с которой стояла небольшая избушка для кого-то из избранной прислуги, может быть, казначеева.
В поварне возле кадки с квашней возилась спиной к двери полноватая девица, одетая просто, если не считать серег из сканого серебра, однако в плавных ее движениях было столько важности, что ее можно было принять за боярыню. Ярыга стянул с головы шапку, поклонился. Девица обернулась, посмотрела на казначея, как на пустое место, и с интересом, потому что раньше не встречала, — на ярыгу. Лет ей было немного за тридцать, лицо строго и надменно, уже начало терять былую красоту, но еще притягивало взор и казалось чужим здесь, в поварне, место ему было — в светелке.
Ключник осторожно, точно боялся, что боднут, и с игривостью, плохо вязавшейся с его возрастом, бочком подковылял к поварихе, протянул руку, намереваясь пошлепать ее по заду, но так и не осмелился.
— Трудишься все, лебедушка? Совсем не жалеешь себя!
— Чего пришел? — оборвала его повариха.
— Накормить надо, — казначей кивнул на ярыгу, — по спешному делу отправляется.
— По какому ж это? — она недоверчиво посмотрела на ярыгу, совершенно не похожего на человека, которому можно доверить что-нибудь серьезное.
— Да так, кое что по мелочи, — ответил казначей и все-таки осмелился дотронуться до ее крутого зада.
И тут же получил по руке. Мог бы и по морде схлопотать, да успел отскочить. Повариха сходила в холодные сени, принесла оттуда оловянное блюдо с кусками холодного жареного мяса, продолговатый пряженный пирог с рыбой и миску похмелья — ломтики холодной баранины, смешанные с мелко искрошенными огурцами, огуречным рассолом, уксусом и перцем.
Казначей вороном кружился около нее, то приближаясь, то удаляясь, похваливал за красоту, хозяйственность, но так и не решился больше шлепнуть и не удосужился ни слова, ни взгляда. Ярыга понаблюдал за ними, а потом перевел взгляд в дальний, темный угол поварни, где на расстеленном на лавке, большом, овчинном тулупе спал мальчик лет двенадцати. Нагулялся, набегался за день, видимо, от души, поужинал, присел на лавку, поджидая мать — тут и сморило его. Мать стянула с его ног сапожки, ладные, сафьяновые, шитые золотом по червчатому полю, таких бы не погнушались дети боярина. Статью
