Карплюк невольно посмотрел на открытую балконную дверь, а Иван злорадно погрозил ему пальцем.
— Я, когда напиваюсь, делаюсь буйным, — предупредил Мартинец.
Карплюк инстинктивно передвинулся в глубь комнаты.
— Не сходите с ума, пан Иван. Нам на сегодня хватит одного...
— Ну, я вам скажу! — Мартинец повалился на кресло. — Комедия, да и только. Давно такого не видел.
— Вот-вот! — поддакнул Карплюк, задвигал ушами. — Типичный сумасшедший. Вы же видели, как сам мистер Мак...
— Что Мак! Игра идет по большому счету. Не удивлюсь, если сам американский президент примет Засядько.
— Ну? — предостерегающе поднял руку Рутковский. — Надеюсь, до этого не дойдет. — Максиму хотелось как-то предупредить Мартинца, чтобы не очень раскрывался перед Карплюком. В принципе Мартинец нравился ему своей искренностью и непосредственностью, на РС никто не осмеливался быть хоть чуть-чуть самим собой, а Иван не держал язык за зубами, и говорили, что его вызывал и предупреждал сам Лодзен.
— Может, президент и побрезгует принять Засядько. — Мартинец танцевал какое-то странное танго. — Кому охота быть оплеванным? В прямом и переносном смысле?
— Так вы думаете? — вытянул до конца шею Карплюк.
— Бедные мы и несчастные, если делаем из Засядько фигуру.
— Ну какая же Засядько фигура! — попробовал еще раз одернуть его Рутковский.
«Да, — подумал, — какое мне дело? В конце концов, этот Мартинец также подонок. Правда, другой на его месте сидел бы и не чирикал, а этот хорохорится, выходит, что-то человеческое сохранилось в нем».
— Какая фигура? — рассердился вдруг Мартинец. — Неужели ты не видишь? На этой неделе на нескольких языках передадут интервью с Засядько. Может быть, кто-нибудь услышит, поверит... А мы говорим: станция «Свобода», правдивая и честная информация, слушайте нас...
— Вот-вот, — похвалил Карплюк. — У пана Ивана есть свое мнение, и к нему нужно прислушаться.
— И, исходя из этих соображений, вы перескажете его завтра Кочмару? — уставился на него Мартинец.
Да, он не такой простой, Иван Мартинец, знает, с кем имеет дело, но должен также знать, что Кочмара ему не побороть, — на что же рассчитывает? Возможно, просто не может держать язык за зубами? Есть такой тип людей: ничего не пожалеет для красного словца.
Шея у Карплюка сама собой спряталась в воротник и голова виновато склонилась набок.
— Пан Иван, я не такой!
— Такой или не такой — посмотрим.
— Клянусь вам, может быть, кто-нибудь... — недвусмысленно покосился на Рутковского.
— Максима не трогайте! — сразу понял его Мартинец. — Он еще не испорченный.
— И сам пан Лодзен ему доверяет.
— Все вам известно... Но... — Мартинец увидел, что девушки несут блюда с закусками. — Но сегодня у нас ветчина и красная рыба. Вам известно, сколько стоит красная рыба, пан Карплюк? Ладно, я не буду портить вам аппетит, но должны знать, что семгой нужно закусывать только водку, желательно «Столичную», и как раз такую мы и будем пить.
— Надоело виски, — согласился Карплюк и потер руки.
— Да-да! — выкрикнул Мартинец. — Но «Столичная» — это еще не все. Сегодня я вас угощаю, господа... Угадайте чем?
— Армянским коньяком? — вытянулась шея из воротника у Карплюка.
— Нет, господа, есть горилка с перцем!
— Для женщин! Только для женщин, — предложила Стефа.
— Хотя бы по маленькой рюмочке... — попросил Максим жалобно.
— Только по маленькой.
Семга и в самом деле оказалась вкусной, Рутковский отдал ей должное. Карплюк выпил две полные рюмки водки, немного опьянел, налил до краев третью, поднял и начал торжественно:
— Предлагаю тост... Выпьем за нас, за наши идеи.
— И у вас есть свои идеи? — не без ехидства спросил Мартинец. — Интересно...
— Да, есть, — качнул головой Карплюк, — и горжусь этим.
— Кажется, во время войны вы работали на киевской бирже труда?
— Да.
— И сколько парней и девушек отправил пан в Германию?
Карплюк втянул шею в воротник.
— Каждый делал свое дело...
— Конечно, один просто стрелял из автомата в Бабьем Яру, другой отправлял эшелоны с рабочей силой!
— Бросьте эти упреки. Сейчас многие американцы считают ошибкой, что поддерживали Советский Союз во время войны. Поговорите с паном Лодзеном...
— Я знаю его точку зрения.
— А если знаете, то чего цепляетесь ко мне? Вон Панченко: оберштурмфюрер СС — и никто его не упрекает.
— Э-э, господа, — остудила их Луцкая, — зачем вы спорите. Немцы были огромной силой, и этим грех было бы не воспользоваться.
— Так же, как сейчас американцы, — подтвердил Карплюк.
— А мы можем только болтать...
— Подгавкивать... — уколол Мартинец.
— Разве важна терминология? — Стефания допила водку. Смотрела холодно. — Пора понять, что без американцев не будет ни нас, ни радио, ни черта. Единственный наш шанс вернуться на Украину...
— С помощью американских штыков? — Злость вдруг закипела в Максиме.
Луцкая удивленно посмотрела на Рутковского: что с ним? Но Максим уже взял себя в руки: зачем выскочил? Тут все, кроме Гизелы, которой до лампочки эти проблемы — было бы вино и музыка, поют одно, возможно, на разные голоса, но хор, в конце концов, единый.
И его дело — молчать, слушать и запоминать. Вот так, Максим Рутковский, молчи и слушай, действительно уникальную водку с перцем закусывай баварской ветчиной, русской семгой и запоминай, ибо память сейчас — единственное твое оружие.
Весной Рутковский наконец купил автомобиль. Выбрал «фиат» красного цвета, хорошую мощную машину, способную делать сто пятьдесят километров в час.
Это событие обмыли после работы в буфете, и Максим на практике убедился, что «фиат» дает ему еще одно преимущество: теперь мог спокойно воздерживаться от спиртного, все пили виски и шнапс, а он минеральную, и это ни у кого не вызывало возражений: зеленый водитель, и действительно, не годится с первых же дней развращать его.
На протяжении зимы Рутковский изучал систему охраны и прохождения документов на станции.
Работа начиналась в половине десятого, в десять был пятнадцатиминутный перерыв на второй завтрак. Между двенадцатью и четырнадцатью часами в буфет привозили обед. Работа заканчивалась в полшестого. Оставаться после работы на станции могли дежурные редакторы, дикторы, а также работники, имеющие на это специальное разрешение начальства. Приблизительно до половины восьмого вечера в комнатах убирали, в девять вахтер закрывал их. Комнаты запирались только из коридора, и уединиться в них не было никакой возможности, что, конечно, не очень нравилось Рутковскому. Вынос каких-либо бумаг из помещения станции строго запрещался. Правда, вахтеры редко когда контролировали портфели и сумки сотрудников, однако такие случаи бывали, и виноватых в нарушении этого правила немедленно увольняли
