мускулах родового аппарата[323]. Таким образом, акт нашего познания — представление — служит необходимым посредствующим звеном между родовой областью и сознательной психической деятельностью, почему родовой акт может быть греховным только как акт познания.
Противоестественное, греховное соединение практического разума с родовой жизнью носит в христианской психологии название «похоти» (????????, concupiscentia). Это понятие издавна было камнем преткновения для богословов, для одних потому, что они игнорировали ее двойственную природу, для других потому, что, правильно анализируя природу похоти, они неправильно оценивали ее ингредиенты. Примером первого могли бы быть происходившие в 1903 г. прения по вопросу о браке в Петербургском религиозно-философском Обществе, примером второго является спор блаженного Августина с пелагианами.
На собраниях Общества большинство участников соглашались с отрицательной оценкой похоти или «страстности» с точки зрения моральной и искали лишь подходящего лекарства от этой болезни. Лекарства предполагались разные: взаимное обожание супругов, мысль об обществе, жалость, индивидуальная любовь.
Но В. В. Розанов указал на факт, поставивший в тупик моралистов. Он указал, что наука и опыт давно признали «страстность» печатью настоящей богатой творческой рождающей силы, почерпаемой из горнила природы. Там, где ее нет, не рождается ни красота, ни гений. «Страстность», доказывал он, явление нормальное. Мало того, здоровье потомства прямо пропорционально степени «страстности» родовой жизни, и, следовательно, рецепты, имеющие целью уничтожить этот признак здоровья, предлагают яд, а не лекарство.
Но ведь неоспоримо и то, что христианство осуждает похоть и страстность, и, таким образом, в результате прений о страстности получилась неразрешимая антиномия: недопустимая морально похоть необходима физиологически.
Этим был предрешен крах вообще всех рассуждений о браке[324] .
Довольно многочисленное собрание, в котором участвовали известные богословы и философы (епископ Сергий Старогородский, В. В. Розанов, Д. Мережковский, А. В. Карташев, В. А. Тернавцев), ни к каким определенным выводам не пришло, и в заключение один молодой доцент Духовной академии (Василий Васильевич Успенский) успокаивал собрание, что, дескать, хоть ни одного вопроса мы и не могли решить, но зато самая «вопросность» стала глубже и содержательнее, а В. В. Розанов остался «верен своему предпочтению» еврейской «миквы» и языческих «игр Вакха и Киприды», христианскому учению о браке, да и всему христианству.
Общая ошибка Розанова и его противников состояла в том, что все они смотрели на похоть как на психически простое явление, неразложимое на составные элементы, и потому для них вопрос мог стоять только в такой форме: «быть или не быть похоти».
Подобный же спор о похоти происходил полторы тысячи лет назад и происходил на более широкой арене. Он захватил, можно сказать, всю Церковь, а отголоски его и теперь слышатся в теориях католических и протестантских богословов.
Во главе одной стороны стоял блаженный Августин, другая сторона была представлена пелагианами, Иовинианом и Вигиланцием.
Тогда вопрос ставился несколько иначе и, пожалуй, более тонко.
Блаженный Августин, сумевший освободиться от языческого дуализма в вопросе о возможности рождения у безгрешного человека, подчинился ему, однако, в вопросе о характере рождения греховного.
В отличие от русских богословов и философов, он смотрел на похоть как на сложное явление, в котором бессознательное влечение соединено с волей, с практическим разумом, но рационалистическая тенденция всей древней философии не позволила ему стать на сторону бессознательного, и он видит греховность похоти именно в преобладании этого бессознательного влечения над волей, в том, что похоть стала irrationabilis[325] (бессознательной, неподвластной разуму).
По его представлению, до греха все члены, в том числе и назначенные для рождения, вполне подчинялись нашей воле. И если бы в раю люди размножались, «эти члены приводились бы в движение таким же мановением воли, как и все другие», и «супруг прильнул бы к лону супруги»[326], без страстного волнения, с полным спокойствием души и тела и при полном сохранении целомудрия.
«Тогда беспокойный пламень не возбуждал бы те части тела, а распоряжалась бы ими свободная власть по мере нужды»[327] .
«Родовое поле так бы обсеменял сотворенный для этого снаряд, как в настоящее время обсеменяет землю рука»[328].
В доказательство возможности этого блаженный Августин ссылается на тот факт, что и теперь есть люди, которые делают по своему желанию из тела нечто такое, чего другие решительно не могут, например, двигают ушами или отдельно каждым или обоими вместе, спускают на лоб и поднимают волосы с головы, становятся бесчувственными и т. д.[329]
Но после греха воля человека потеряла власть над родовыми членами, которые теперь не удерживаются правящей уздой разума, что и составляет предмет стыда. Libido est inobedientia carnis, провозглашает Августин[330] («вожделение (похоть) есть непослушание плоти [разуму]»). Ее греховность состоит в том, что разум здесь как бы тонет (ipsius mentis quaedam submersio)[24] и не может иметь святых мыслеи, поглощаясь низшими чувствами[331] .
Этот взгляд блаженного Августина должно признать ошибочным по основаниям:
1) антропологического;
2) психологического;
3) морального характера.
1. Блаженный Августин не считается с библейской антропологией. Он не хочет знать, что Библия различает две стороны в человеке — плоть, как общую всему человечеству субстанцию, носительницу родовой жизни, и тело, как индивидуальный организм, орган человеческого духа.
Между тем и другим библейское учение, как мы видели, проводит резкую границу, и не только в антропологии, но и в сотериологии, эсхатологии и даже в христологии. Значение, назначение и конечная судьба тела и плоти совершенно различны. А блаженный Августин хочет уничтожить эту разницу, которая входит в самый божественный план мироздания. Он хочет, чтобы наша плоть сделалась таким же органом нашего духа, каким является наше тело. А это значит придавать такое же вечное значение плоти, как и телу. Между тем мы видели, что по библейскому учению только тело должно быть бессмертным, плоть же имеет преходящее значение и не может
Ошибочная по своему характеру задача превращения плоти в тело и неосуществима. Совершенно справедливо указывает блаженный Августин, что область тела, подчиняющаяся нашей воле, может быть расширена. Но все же она имеет и определенные границы. Физиология учит, что наша воля может подчинить себе только те рефлективные движения, которые хотя отчасти происходят под ее влиянием, но усилие воли никогда не может быть применено в отношении к таким движениям, которые никогда не могут быть вызваны волей. Например, наша воля может помешать рефлективному закрытию века при прикосновении к глазному яблоку, но она совершенно бессильна в отношении к рефлективным движениям радужной оболочки глаза.
А родовые процессы принадлежат именно к таким, независимым от нашей воли, движениям.
2. Не различая антропологических понятий тела и плоти, Августин не различает и психологическую природу стыда. По его мнению, родовая жизнь вызывает стыд оттого, что она не подчиняется разуму, тогда как должна бы подчиняться. Таким образом, по Августину, стыд есть сознание того, что автоматичность родовой жизни ненормальна. Но прежде всего возникает недоумение, почему же бесчисленное количество автоматических процессов в нашем теле, например, пищеварение, кровообращение, происходящих без участия нашей воли, стыда не вызывают. Не вызывают стыда и рефлективные движения нашего тела. Разве мы стыдимся того, что веко само собой закрывается при
