ли кто силен. Но, может, чей-нибудь младший брат возьмется…
Отлично, подумал Тайлер, завтра надо повесить объявление в естественно-научном корпусе и навести справки в компьютерных лабораториях. Он взглянул на Дивью и не смог сдержать улыбку. Дивья, как всегда, выглядел безупречно. Он родился в семье врачей-индийцев в Бейсайде[13] и поступил в Гарвард, пойдя по стопам старшего брата. Одевался, причесывался и подбирал слова Дивья с исключительной тщательностью. По его облику никто бы не догадался, что он мастерски играет на электрогитаре — и что особенно хорошо ему даются импровизации в стиле хеви-метал. На людях он проявлял себя невероятным чистюлей, даже испачканную газету пытался теперь вернуть в первозданный вид.
Наблюдая за тем, как Дивья машет своей газетой, Тайлер невольно снова посмотрел на девушек за спиной у приятеля. Самая высокая из них, брюнетка с выразительными карими глазами, в майке с глубоким вырезом, надетой под порванную по моде серую гарвардскую толстовку, улыбалась ему поверх кокетливо обнаженного загорелого плеча. Тайлеру оставалось лишь улыбнуться в ответ.
Дивья покашлял, отвлекая Тайлера от приятной задумчивости.
— Сильно сомневаюсь, что она интересуется веб-программированием.
— Но спросить-то можно, — ответил Тайлер и подмигнул брюнетке.
Он встал из-за стола. Совещание получилось недолгим — пока не найдется замена Виктору, говорить им все равно не о чем. Тайлер сделал шаг по направлению к девичьей компании, но замешкался, весело глядя на приятеля-индийца с его газетой.
— Знаешь, где-где, а в этой занюханной газетенке программиста ты нам в жизни не найдешь.
Глава 4
ПЕТУХ-КАННИБАЛ
Эдуардо осторожно открыл двери и проскользнул в аудиторию. Лекция началась уже давно. У подножия поднимавшихся амфитеатром рядов, на подиуме, подсвеченном несколькими мощными прожекторами, низенький пухлый человечек в твидовом пиджаке раскачивался вверх-вниз на носках, стоя за массивной дубовой кафедрой. Человечек был до крайности возбужден, его округлые щеки пылали. Он размахивал хилыми руками, время от времени хлопая ими по кафедре — хлопок многократно усиливался колонками, свисавшими с нелепо высокого потолка. Затем лектор указывал через плечо на огромную, десять футов высотой, доску, на которой была подвешена красочная карта, представлявшая собой помесь иллюстрации к книге Толкина и схемы боевых действий. Такая могла бы украсить стену в оперативном штабе президента Рузвельта.
Эдуардо понятия не имел, что это за лекция. Преподавателя он не узнал, но этому удивляться не приходилось — в Гарварде куча разных профессоров, лекторов и младших преподавателей, всех не упомнишь. Размеры аудитории и всего несколько свободных мест — в помещении, рассчитанном на три сотни человек, — указывали на то, что лекция относится к «базовому курсу». Только на таких занятиях собирается много народу — они обязательны для посещения, с чем студенты вроде Эдуардо и Марка мирятся как с неизбежным злом.
«Базовому курсу» в Гарварде придается особое значение — он является компонентом местной педагогической философии. Суть ее в том, что каждый студент четвертую часть своего учебного времени обязан посвятить не профильным предметам, а совершенно не имеющим отношения к его специальности — предметам, призванным воспитать из него «гармоничного» специалиста. В программу «базового курса» входят зарубежная культура, история, литература, этика, логика, естествознание и социология. Вроде бы идея правильная, но на практике эти занятия и близко не оправдывают связанных с ними благородных надежд. Дело в том, что «базовые» предметы посещают по приказу и никому из слушателей они по- настоящему не интересны. В результате вместо глубокого осмысленного курса истории или искусствознания студенты получают какой-нибудь «Фольклор и мифология» — или, как любовно выражаются те, кто честно проспал его от начала до конца, «Греческий для ботанов»; элементарное введение в физику превращается в «Физику для поэтов». А еще есть штук пять курсов культурной антропологии, абсолютно бесполезных в применении к реальной жизни. Благодаря обязательности «базового курса» любой выпускник Гарварда хотя бы раз изучал яномама, «жестокий народ» из амазонских джунглей, маленькое дикое племя, до сих пор живущее как в каменном веке. Выпускники Гарварда быстро забывают уроки политологии и математики, зато спроси любого из них про яномама — и он расскажет, что эти ребята крайне жестоки, часто нападают друг на друга, орудуя длинными палками, и подвергают себя ритуальному пирсингу, еще более извращенному, чем у скейтбордистов на Гарвард-сквер.
С дальнего конца просторной аудитории Эдуардо смотрел, как преподаватель подпрыгивает у себя за кафедрой, и даже уловил отрывки фраз, донесшихся из гулких колонок. Похоже, данная лекция «базового курса» имела какое-то отношение не то к истории, не то к философии. То, что висело на доске, при более внимательном рассмотрении оказалось картой Европы трехсотлетней давности, но ясности в предмет лекции этот факт не внес. Вряд ли, конечно, она была про яномама, но, с другой стороны, в Гарварде случается всякое.
Сегодня утром Эдуардо пришел сюда не для того, чтобы добавить «гармоничности» своему образованию. У него была совсем другая цель.
Он осмотрел аудиторию, прикрываясь рукой от назойливого света прожекторов над подиумом, которые были направлены куда угодно, кроме точек, куда им было положено светить. Другой рукой он прижимал к себе здоровенный ящик, накрытый синим полотенцем. Ящик был тяжелым, и Эдуардо очень старался ни обо что им не задевать.
Только через несколько минут он высмотрел наконец Марка, сидевшего в гордом одиночестве на третьем с конца ряду. Ноги в сандалиях тот закинул на пустующий перед ним стул, на коленях лежал раскрытый ноутбук. Марк явно и не думал записывать в него лекцию. Скорее всего, он спал — глаза закрыты, головы почти не видно под огромным капюшоном балахона, который он носил не снимая, руки засунуты глубоко в карманы джинсов.
Эдуардо улыбнулся. За прошедшие недели они с Марком очень подружились. Они жили в разных местах и занимались разными предметами и все равно, чувствовал Эдуардо, были близки друг другу по духу. Порой ему казалось, что стать друзьями им было предопределено задолго до знакомства. За короткое время Эдуардо очень проникся к Марку и относился к нему как к родному брату, а не как к товарищу по еврейскому студенческому братству. Он не сомневался, что Марк точно так же относится к нему.
По-прежнему улыбаясь, Эдуардо осторожно пробрался к ряду, где сидел Марк. Переступил через вытянутые ноги спящего третьекурсника, смутно знакомого ему по экономическому семинару, протиснулся мимо двух второкурсниц, увлеченно слушавших MP3-плеер, спрятанный в пристроенной между ними сумке, и наконец опустился на стул рядом с Марком, бережно поставив ящик у ног.
Марк разлепил веки, посмотрел на Эдуардо, а затем неторопливо перевел взгляд на ящик:
— Черт!
— Ага.
— Но это ж не…
— Он самый.
Марк тихонько присвистнул, наклонился вперед и приподнял полотенце, укрывавшее решетчатый ящик из-под молочных бутылок. Петух, который сидел внутри, забился и пронзительно закудахтал. Наружу полетели перья — они взмывали вверх, а потом планировали на Марка, Эдуардо и народ, сидевший в радиусе десяти шагов. Несколько мгновений спустя все студенты, которые оказались поблизости, с веселым испугом обернулись к приятелям.
Эдуардо густо покраснел, выхватил у Марка полотенце и торопливо накрыл ящик. Петух постепенно успокоился и затих. Эдуардо посмотрел на преподавателя — тот как ни в чем не бывало распинался про бриттов, викингов и еще каких-то их современников. Могучая звукоусиливающая аппаратура — хвала Господу — скрыла от него учиненный Эдуардо переполох.
— Гениально, — усмехнулся Марк. — Хорошего приятеля себе завел. Поразговорчивей тебя
