Обо всем по порядку: Репортаж о репортаже

Защита, мокрая от пота,
вцеплялась в майку и трусы,
но уходил он от любого,
Шаляпин русского футбола,
Гагарин шайбы на Руси!

И восемь строк из стихотворения о Гайозе Джед­желаве:

И как прекрасен твой, береза,
летящий по ветру листок,
прекрасен был удар Гайоза
«сухим листом» наискосок.
Когда в моей игре рисковой
Передо мной встает стена,
Я верю, «стенкою» не скован,
что пробиваема она.

Я не сказал Евтушенко, что «Футболу — Хоккею» посоветовали стихами не заниматься: редактору пола­гается что-то переживать в одиночку.

Спустя время еще звонок:

— Лежу в больнице и — что бы вы думали? — сочи­няю о футболе. Возьмете?

— Что сочиняете? — вяло интересуюсь.

— Статью! Только большущая, вошел во вкус. Присылать?

— Статью?! — Голос мой окреп.— Какой разговор, конечно!

И появилась в еженедельнике, в двух номерах, ста­тья Евгения Евтушенко «Играйте в гол!». Ее перепеча­тали в зарубежных изданиях, несколько лет ссылались на нее в письмах читатели.

После того как вышел номер с началом статьи, мне позвонили все с того же хорошо мне известного те­лефона и все так же вежливо и постно попросили ознакомить с окончанием рукописи. Несколько фраз после ознакомления рекомендовали опустить. И опять я ничего не сказал Евтушенко.

Как-то повстречались мы с ним на «Динамо». На следующее утро мне предстояло сдать обозрение для ТАСС, и вдруг мелькнуло:

— Женя, сочините четыре строки о сегодняшнем матче, я их вставлю в обозрение...

Что-то дрогнуло в его усталом лице с седеющими висками, просветлел, вскинул голову:

— Да? А что?

Мы разошлись по своим местам. Едва матч кон­чился, Евтушенко продрался сквозь толпу к ложе прессы, в поднятой руке листок:

— Не взыщите, не ахти какой был матч...

А в лице — озорство, ну совсем таким я помнил его на стадионе в далекие пятидесятые годы.

При счете мертвенном «ноль — ноль»
Я чувствую зубную боль.
В последнюю минуту гол
Футболом делает футбол!

Строчки по-репортерски точные: скучная игра разря­дилась под конец метким ударом, взбодрившим публику.

Неведомо чей карандаш из моего обозрения четве­ростишие вычеркнул. И опять я ничего Евтушенко не сказал.

К уколам этим тогда было не привыкать. Другое интересно. Стихи и прозу, посвященные футболу, Ев­тушенко написал, когда далеко отодвинулись годы его юношеского окаянного боления, написал будучи боль­шим поэтом. И хорошо, что так, а то в юности от­барабанил бы нечто звонкое, выспренное. Получилось то, что людям футбола нужнее всего, потому что не так уж много знают они о самих себе, о том, зачем идет игра, на что тратится их жизнь и как на них смотрят люди. Но и то верно, что без боления его к футболу не потянуло бы.

Вот и видится мне Евгений Евтушенко по сей день тем Женей, который умолял достать билетик на «Динамо» и расцветал, когда выигрывала «его» команда. Если так с человеком было, пусть и давно, это остается, вылезает, проскакивает, есть у этого чувства своя сила.

В болельщиках угадывается что-то детское, натура­льное, что не заштрихуешь ни благородной сединой, ни важностью занятий, ни жизненными разочаровани­ями. Болельщик готов повторять и длить минуты от­крытого, беззащитного чувства, которые всем нам не так уж часто разрешены.

Уж на что был непроницаем, безулыбчив Юрий Валентинович Трифонов: неразличимые за очками гла­за, широкое, отрешенное, белое лицо. Всегда казалось, что он погружен в себя, и совестно было отвлекать его по пустякам.

А он при каждой встрече — в редакции, на улице, на стадионе, был случай, что и на похоронах,— близко подходил, надвигался, словно для разговора чрезвы­чайной важности, который должен остаться между нами, вставал близко, пуговицы к пуговицам, и тихо, секретно спрашивал: «Что нового в «Спартачке»?»

Можно было рассказывать хоть час, хоть два, Три­фонов стоял недвижимо, время останавливалось. И из­редка коротко ронял: «Н-да, жаль» или «Это приятно».

В одной его статье я вычеркнул несколько слов. Это не была литературная правка, просто, излагая случившееся на поле, он допустил неточность. Он на­писал, что мяч к бьющему попал после передачи, а на самом деле отскочил к нему от штанги.

Юрий Валентинович не раз, и всегда в одних и тех же выражениях, напоминал мне об этом:

— Вы убрали, а это очень важно.

— Но сыграно было по-другому, не так...

— Может быть. Но я так видел.

«Я так видел». Словно бы толковать тут не о чем: точность — добродетель репортера, да и читатель за ее нарушение строго взыскивает с нас, не прощает.

И все-таки Трифонов имел право стоять на своем. Он рассказывал, как был забит гол, восхитивший его красотой и логичностью, а то, что мяч в последнее мгновение попал на ногу, отскочив от штанги, вроде бы по воле случая, вносило в картину диссонанс, нару­шало гармонию, что противоречило его впечатлению. В конце концов, не методическое пособие он сочинял.

Мы вечно мчим за точностью, и немало в этом преуспели. Умения выразить впечатление — меньше. Но разве не особенно привлекает то футбольное чте­ние, в котором выражен дух события, а не его буква? Остановлюсь на знаке вопроса.

Замечу попутно, что для редактора строптивый автор, какие бы неудобства он ни причинял, наиболее желанен. Редактор может в этом не сознаться, но это так. Покладистость, готовность легко принять поправ­ку, отказаться от утверждения выдают неверную, при­близительную, легкомысленную руку.

Юрию Валентиновичу не пошло бы участие в суе­тливых, горластых, с пятого на десятое