ворота сборной Болгарии, забитый даже не в прыжке, а в балетном антраша, ногой. Самые отъявленные зануды смолчали, не дерзнули пуститься в поиски ошибочек у противников, которые помогли Марадоне и Негрете. Совершенство предстало перед всем миром в идеальном облике. Ловлю себя на том, что не помню, с каким счетом закончился матч Мексика — Болгария, и не хочу заглядывать в справочник, хотя он рядом, на полке. Гол Негрете впечатался в память, и этого больше чем достаточно — футбол разбогател на этот гол. Как и на гол Марадоны. «Тама!» не выкрикнешь — подавишься, варварский клич встанет поперек горла. Пусть Марадона и Негрете никогда не повторят своих, ставших знаменитыми, голов. Но то, что они сотворили, — это сыграно! Однажды и навсегда.
Шедевры существуют напоказ, дают нам представление, на что способны слитые воедино дух и движение. Немало надо посмотреть футбола, чтобы такого дождаться. Но сыгранное ловко, умело, обдуманно встречается. Не обязательно сам гол, а все, что ему предшествовало: замысел, розыгрыш с участием нескольких игроков. Увидеть это и надеешься, отправляясь на стадион. Победе, явившейся наградой за «сыгранное», я отдаю предпочтение перед победой, которая «получилась». Счет может быть один и тот же, а впечатление — небо и земля.
В свои первоначальные годы победы с так называемым крупным счетом я мог смаковать бесконечно, каждый из шести или семи голов хотелось подольше подержать в памяти.
Потом, когда стал журналистом, явился вечер, и я застал себя за тем, что после трех мячей в одни ворота потянуло заговорить с рядом сидевшими, и не о футболе, а о чем-то постороннем. Мы весело бол тали, совесть нас не мучила: игра «сделана», доигрывание не заслуживало внимания.
Разгром не что иное, как авария, крушение, злой рок, он точнее характеризует ему подвергшихся, чем торжествующих. В таком матче легко найти минуту, после которой сопротивление прекращено, остались бегство и преследование. Каждые десять минут — гол, а трибуны не взрываются, гуляет смешок, ждали драму с переживаниями, вместо нее комедия с развязкой, известной задолго до конца. И не отзовешься: «Вот это игра!», скорее «Ну и ну!» Не тешат меня разгромы, нет им веры. Да и писать о них неинтересно.
Давно, в 1948 году, сошлись в кубковом полуфинале московские ЦДКА и «Динамо». Ничего выше их встреч в те годы не существовало. Стадион переполнен. Шел четвертый сезон противостояния этих клубов, каждый знал цену себе и противнику. Матч разыгрывался под знаком глубокого уважения: напряженно и умно, осмотрительно и с достоинством. Забить ник- то не смог, несмотря на дополнительные полчаса. Ску чно от этого не стало, зрители сидели тихо, терпеливо, понимая, что перед ними команды, исключившие возможность малейших оплошностей и нечаянностей.
На завтра — продолжение. И снова замерший во внимании стадион. Кому же в конце концов удастся решающий эпизод? И тут в ворота «Динамо» — пенальти. Демин забил. Тем все и разрешилось.
Уходил я со стадиона глубоко разочарованным. Не помню, за что был назначен пенальти, не в том суть. Не такого исхода ждал: для этого матча он выглядел простоватым, если не глупым.
С тех пор матчи, в которых победу приносит пенальти, я числю в отдельном ряду. Не скажу, что во второсортном, просто в отдельном.
Смазанным остается впечатление, когда футболиста удаляют с поля. Игра после этого начинает припадать на одну ногу. В 1955 году в финале Кубка играли те же ЦДКА и «Динамо». Во втором тайме при счете 2:1 в пользу армейцев судья Николай Латышев удалил с поля вратаря динамовцев Льва Яшина (скандал в благородном семействе!). Замены не разрешались, и в ворота встал, натянув перчатки, полузащитник Байков. Многие на стадионе немедленно приняли сторону «Динамо», овациями сопровождали любую удачу Байкова. Игра превратилась в недоразумение. Запомнилась не победа армейцев, а то, что Байкову не забили.
На чемпионате мира 1966 года наша сборная встречалась в полуфинале с командой ФРГ, тогда первоклассной. Немцы повели игру сурово, последовательно, атака за атакой. И тут заковылял наш полузащитник Сабо. Он, как это делалось тогда, ушел на край поля, оставшись для проформы. Я сидел вместе с Виктором Александровичем Масловым. И вдруг он мне шепчет:
— Сейчас немцы сбавят, ослабят хватку — их же на одного больше. И нашим полегчает...
Я привык к парадоксам Маслова. Не ошибся он и на этот раз. Пыл сборной ФРГ поутих. Перед пере рывом с поля был удален Численко. И после всех этих чрезвычайных происшествий, которые должны были вконец обезоружить нашу команду, зафиксирован счет всего лишь 1:2, а в конце даже мелькнул шанс на ничью. И это вдевятером!
Я напомнил матчи, где команды, оставшись в меньшинстве, не дрогнули, свели на нет громадное преимущество противника, обратив себе на пользу его размягченность. Можно было бы привести и противоположные примеры, когда удаление игрока вело за собой разлад у наказанных и легкий успех тех, кого было больше. Какой бы оборот ни принимало действие, игра в неравных составах не смотрится; к ней при всем желании не отнесешься всерьез.
Не по душе мне, когда игрок, только что перешедший в другой клуб, лезет из кожи вон, чтобы забить тому, где он вырос, провел немало сезонов, где приобрел имя. Прекрасно понимаю, что он — при исполнении обязанностей, что ему, возможно, хочется что-то там доказать бывшему клубу и тренеру. И все же его радость в случае удачи, со вздетыми к небесам руками, я разделить не могу. Спустя два-три сезо на— не обратишь внимания, но сразу, пока он еще стоит перед глазами в футболке другого цвета, в ряду старых товарищей, его торжество выглядит кощунством.
Ничего не доказываю и не навязываю. Усмешки бывалых практиков меня не заденут. Знаю, что гол есть гол, победа в любом случае победа, пенальти входит в свод правил, как и удаление игрока с поля, и футболист не просто вправе, но и должен забивать в ворота команды, где он прежде состоял. И в своей репортерской работе, насколько могу судить, этими личными «категориями» не пользовался.
Пошел на признание без опасений. Что поделаешь, футбол сильнее, чем кажется, сильнее, чем мы подозреваем, он позволяет нам узнавать самих себя. В том, что мы любим и не любим, что прощаем и что пробуждает злость, в чем стараемся разобраться или отметаем с порога, проявляется его власть над нами. И наше боление, если честно его оценить, это то, какие мы есть, без прикрас.
Произнесут словцо «болельщик» и думают, что этим все сказано. Когда-то и я так думал: представ лялось, что мы, болельщики, какая-то особая человеческая разновидность, разумеется, прекрасная, веда ющая то, что неведомо остальным, даже как бы состоящая в заговоре против неболельщиков.
А потом стал замечать, что с одним нахожу общий язык, а другого стараюсь обойти, а если деваться некуда, то изнываю от скуки либо от тупости. И неважно, сторону какого клуба они держат.
Георгий Павлович Менглет, народный артист СССР, болельщик настолько заядлый, что диву даешься. Его жена, Нина Николаевна Архипова, актриса того же театра Сатиры, однажды нашептывала мне про него: «Представляете, когда мы на гастролях, Георгий Павлович города делит на те, где можно купить ваш журнал и где нельзя. Первые он называет «культурными центрами», а другие «захолустьем». Говорить с Менглетом — наслаждение. Выразительно махнув рукой, он отстраняет как тему свой любимый многострадальный армейский клуб, и обнаруживаешь, что он переполнен добрыми словами о классно играющих командах и мастерах, футбол ему нравится как прекрасное представление, он помнит все хорошее, что было и сорок лет назад, и вчера, голы Боброва, Стрельцова, Симоняна, Блохина. И исполнен любопытства — ему и в голову не придет настаивать, что играть надо так, а не иначе, делать то и не делать того. Поддакнув разглагольствующему о несовершенствах футбола, он постарается вежливо перевести разговор на красивые эпизоды, всплеснет руками: «Боже, какая прелесть, вы помните, как тонко было сыграно!»
А на кого-то другого, будь он доктором наук, генералом, кем угодно, натыкаешься как на надолбы: все-то ему известно, футбола у нас как не было, так и нет, мастера перевелись, в газетах сплошное вранье, Платини — игрочек так себе, и Марадона не очень, а Блохин и вовсе ничего из себя не представляет. В таких случаях приказываешь себе: «Молчи, не вздумай унизиться до возражений!»
Как-то раз просматривал почту. Очередное письмо на четырех тетрадных страницах. «Уважаемый товарищ редактор!» И дальше обстоятельный разбор публикации исторического материала К. Есенина. Упоминались факты, которых я не знал, даты, цифры, фамилии. Это не редкость, когда с Есениным полемизировали. Я просматривал бегло, зная, что не разберусь и отдам письмо Есенину. В самом низу четвертой странички мелко: «Убедительно прошу передать мое письмо Константину Сергеевичу». И подпись «Д. Шостакович».
