десятилетия добросовестно служила в нашей семье домработницей. Жила она все эти годы у нас, другого жилья у нее никогда не было, и в условиях проживания в двух комнатах папы с мамой, меня, брата с женой и ребенком в квартире с соседями ей всегда находилось место равноправного члена семьи.
Правда, в некоторых вопросах она была даже чуть-чуть равноправней — дети ее видели намного чаще родителей, и мама ревновала. Обиды, однако, всегда кончались одинаково. Мама делала из нижней губы сковородник и горько говорила: «Шура, если на вашем месте была бы другая женщина, то ее бы уже не было!»
Так вот, няню Саню в Лозе НЕ ПРОПИСЫВАЛИ!
Прописка! В нашем милицейском государстве она до сих пор заменяет всенародную дактилоскопию. Когда горячо любимой советской властью я был на всякий случай препровожден в места не столь отдаленные в виде тюремного изолятора, я осознал всю унизительность этой процедуры. Дело в том, что родимые остроги являются точной математической моделью всей советской системы, где вещи называют своими именами. И битье оловянными ложками голой жопы новоприбывшего молодого по возрасту арестанта называется — «прописка»!
Что делать? Вслед за великими предтечами Николаем Гавриловичем и Владимиром Ильичом я задавался этим сакраментальным вопросом и не нашел ничего умнее, как подать в районный суд гражданский иск на секретный оборонный завод о нарушении конституционного права на жилище.
Тираны мира, трепещите, а ты, Европейский суд по правам человека, молчи в тряпочку! Я подмял под себя этот районный ареопаг!
Ну-ну, многочлены Хельсинкской группы, утрите слезы умиления и не ходите сдаваться в ГБ. Через неделю суд областной отменил благородное определение первой инстанции, исходя из тех же весомых аргументов.
Но тут явился карающий меч в образе ржавой шашки комэска Сорокина!
Зайдя однажды в разоряемый секретным заводом отчий дом, я застал картиночку, достойную пера! За обеденным столом, застеленным белоснежной парадной скатертью, перед бутылью портвейна «Кавказ» под закусочку сидел малюсенький дряхлый орел в слинявшей до дыр гимнастерке с орденом Красного Знамени на птичьей груди. Он непрерывно верещал на каком-то каркающем (впоследствии оказавшемся командирским) языке, а непьющая старая девушка, зардевшись от счастья, влюбленно глядела в его пуговичные глаза!
Это был комэск Сорокин!
Уроженец села Стемас Симбирской губернии Ваня Сорокин, деревенский шалопай, сбежал от надвигающейся вместе с пузом невесты женитьбы в скакавшую мимо Чапаевскую дивизию, где сделал головокружительную карьеру. Когда легендарный комдив нырнул в бессмертные анекдоты, Ваня уже командовал эскадроном (то есть был комэском) и состоял кандидатом в члены Российской Коммунистической партии (большевиков). Правда, это был пик Коммунизма его равнинного социального статуса.
Нынче поутру боевой пенсионер встретил на рынке свою горбатенькую землячку Шурку, узнал ее, был узнан взаимно, что не удивительно — я никогда не встречал (кроме как на картинках к сказкам Андерсена) такого игрушечного солдатика.
Не упустив возможности прильнуть к бьющему ключом первоисточнику идиотизма истории Родины, я сбегал еще за двумя «огнетушителями». Через час мы были с комэском старыми боевыми друзьями.
Конечно, няня Саня уже поведала Ванечке все свои несчастья, и комэск, не выбирая выражений, честил троцкистов, продавших интересы простого народа за американские портки джинсы. Я поддержал боевого друга и предложил кровью написать письмо лично наркому юстиции Крыленке (правда, уже покойному), но так же, как и я, боевому другу комэска. В абстрактном гуманистическом порыве я заменил чернила революции на красную тушь. Чушь, надиктованную мною, комэск подписал четырехзначным номером своего партбилета, и я тотчас отправил эту белиберду заказным письмом в Верховный суд СССР.
Пока я, как живого оловянного солдатика, водил комэска по местам своей боевой славы — многочисленным пивным и рюмочным, — революционная целесообразность вновь победила правосудие, и мы получили ответ на наш кровный донос. В общем, законное решение облсуда было отменено, а оборонному заводу было окончательно и бесповоротно приказано предоставить жилплощадь по норме со всеми удобствами «заслуженному ветерану партии (?!) и труда рабочей Перфиловой Александре Степановне».
Так комэском Сорокиным был нанесен предпоследний решительный удар по всем фомам, не верующим в направляющую и руководящую роль Коммунистической партии большевиков!
Для нанесения последнего удара комэск замахнулся на святое.
— Володька, — прокаркал он мне, сидя за портвейном с селедочкой на новоселье у заслуженного ветерана няни Сани, — а чего тебе в партию не податься?
— Ты что, ополоумел, дядя Ваня? Во-первых, меня туда никто не возьмет, а во-вторых, ты же сам говоришь, что там одни говнюки и приспособленцы.
— Троцкистско-зиновьевская банда двурушников, — уточнил дядя Ваня. — Тылы их надо громить, тылы и штабы! Вот ты и пойдешь в самый гадюшник по моему личному заданию в разведку боем как проверенный беспартийный товарищ. Я тебе такую рекомендацию дам, что эти бухаринцы и рыковцы перед тобой в струнку вытянутся!
Уникальная перспектива вытягивания передо мной в струнку партайгеноссенов захватила меня не на шутку. Ведь дядя Ваня не озоровал — рекомендация старого большевика приравнивалась в этом партдурдоме к рекомендации обкома партии! Вот с этой самой индульгенцией я и явился на прием к камераду Юрию Ивановичу.
Комэск в защитной гимнастерке в это время окончательно сводил с ума в предбаннике уже с первой минуты потерявшую рассудок секретаршу, на деле просто прикрывая плановый прорыв авангарда.
Я изложил свой ультиматум по незамедлительному членству в КПСС с предельной четкостью, держа в вытянутой руке сорокинский мандат, как Ленин — кепчонку.
Погрязший в трехмерном пространстве «ум, честь и совесть нашей эпохи» партийный физик явно недооценил четвертую координату комэска и, исходя из аксиомы, что я — известный баламут, покрутил пальцем у виска и выслал меня на три буквы. Я повторил свои требования громко, так, чтобы услышал в засаде комэск.
И он ворвался! Для полной иллюзии победной кавалерийской атаки не хватало только вороного коня. Что творил дядя Ваня, описать в рамках нормативной лексики невозможно. Это была фанфарная музыка боя!
Забитый холодным оружием матерного слова партийный интеллигент Юрий Иванович стал терять сознание прямо на рабочем месте. Одной рукой легко удерживая маленького комэска, другой я вытащил из-за пазухи бутылку водки и истошно возопил:
— Юра! — Я первый и последний раз назвал Юрия Ивановича забытым именем его детства. — Юрий Иванович! Это шутка! Я не хочу в партию! Я просто хотел тебя познакомить с настоящим, живым героем Гражданской войны! И выпить за перекличку поколений!
Дальше все было хорошо. А потом все герои повествования, кроме меня, умерли. Комэск Сорокин и няня Саня от старости и болезней, а Юрий Иванович — в расцвете лет. Его ослабленное алкоголем большое и доброе сердце разорвалось утром, когда он, как обычно, достал из потаенного места заначенную чекушку, трясущейся рукой перелил содержимое в стакан, залпом выпил… и упал замертво.
Любящая супруга, спасая Юрия Ивановича от беспробудного пьянства, без оповещения потребителя вылила из бутылочки водку и наполнила ее чистой водой!
Привычный мир разорвался, и трещина прошла через его сердце. К переменам Юрий Иванович не был готов.
БЫЛИ СБОРЫ НЕДОЛГИ
