несколько лет только что переизданный роман «Двенадцать стульев», я гордился тем, что не одна лишь подружка людоедки Эллочки Фима Собак знает это редкое слово.
Сдал любознательного вожатого терпеливый Саня Куреня. Он поведал о теневой стороне театра теней маме, мама — папе, а папа, капитан КГБ, за вмешательство в органы ему родных и близких отправил вожатого под суд. Я учился в самой лучшей городской школе № 19, и достойных детей доблестных чекистов среди однокашек было пруд пруди. Второй дружок мой — Сережа Капульник — был сыном майора этого рода войск и исключительно изобретательным хулиганом. Например, разоблачая вместе с папашей фаллические ритуалы православной Пасхи, он с помощью очевидного иудея, то есть меня, выкрасил нежные яички младшего по званию христианского младенца Курени синими чернилами из пипеточной авторучки прямо на глазах свято верующих в дело родной Коммунистической партии пятиклассников. Нам с добрым католиком Капульником ничего за это не было, так как с интересом наблюдавший обряд третий друг Витя Соколов был единственным отпрыском самого главного начальника саратовской Конторы Глубокого Бурения — генерал- майора.
Потому межконфессиональный конфликт решался не в кабинете директора школы Полкана, а в тиши кагэбэшной планерки. И хотя о подробностях службы отцов-бойцов невидимого фронта ни мне, ни более близким родственникам ничего не было известно, особого страха перед органами я не испытывал с детства.
Итак, тайный союз пионера и инженера был заключен, и совместный бизнес в течение полутора лет набрал бешеные обороты. Уголовный кодекс зажмурился: в описанных действах не пахло деньгами, а значит, отсутствовали умысел и корысть — два источника и две составные части любого преступления. Дядя Юра любил свободу и уважал закон.
Спал теперь дядя Юра только на работе, но военные самолеты как ни в чем не бывало безаварийно бороздили мирное небо, не страдая от полуночных махинаций разведгруппы филателистов. Прибегая из школы зачастую задолго до окончания уроков, я доставал из своего почтового ящика кучу толстых писем- пакетов, раскидывал товар предварительно на полу и ждал прихода с секретной работы компаньона. И так каждый день. Не зная еще цены приобретенного, я уже сам почти стал миллионером — марок у меня самого скопились тысячи. За одну советскую присылали до пятидесяти штук. Хранились они в пяти фанерных посылочных ящиках, на четырех из которых была наклеена самодельная этикетка «МАРКИ СТРАНЫ ГОНДЕЛУПЫ».
К засекреченным сослуживцам родителей моих школьных друзей меня вместе с отцом вызвали повесткой в самый разгар оголтелого филателизма. С любопытством готовясь к свиданию, я дефицитной мазью асидол начистил до золотого сияния латунную пряжку почти солдатского ремня суконной школьной гимнастерки, повязал красный пионерский галстук в чернильных пятнах, напялил фуражку с обрезанным по блатной моде козырьком, получил на всякий случай подзатыльник от психа-папаши и появился в его сопровождении в знаменитом Сером доме в указанном кабинете перед светлыми очами следователя- особиста.
Допрос начался с несложных формальных вопросов, на которые я отвечал, как на уроке, спокойно и четко, а псих-папаша — с большим волнением. Перешли к сути.
— Марки собираешь?
— Да.
— Откуда берешь?
— Меняюсь.
— С кем?
— С ребятами и по почте.
— Кто такой Лотар Пук?
— Филателист из Дрездена.
— Как познакомились?
— В журнале «Молодежь мира» адрес есть.
— Кто такой М. Дж. К. Аннаран?
— Филателист с Цейлона.
— Как познакомились?
— Так же.
— Ну, теперь скажи, пацан, а кто такой Тапан Кумар Рой?
— Филателист из Калькутты, познакомились так же.
— Ты ему деньги советские в конверте посылал?
— Ага, одну, две, три и пять копеек.
— Зачем?
— Он просил, я послал.
— А ты знаешь, что это запрещено и твой Рой — шпион?
— Нет, не знаю.
— Гражданин Глейзер, — это к папаше, — ваш недоросль попал в грязную историю. На него вышел в целях дальнейшей вербовки давно известный органам резидент английской разведки в недавно освободившейся от гнета британского империализма Индии. Всякое общение с ним преследуется по закону. Требую принять соответствующие меры к вашему балбесу. На первый раз — в виде ремня. Процесс исправления нами будет тщательно контролироваться. Все пока свободны. Подпишитесь здесь и здесь о неразглашении.
Мокрый от холодного пота папаня еле дотерпел до дома, чтобы предпринять предписанные меры. Лупил не больно, а больше для отдохновения своей полумертвой от страха души. Переписку с врагами Родины настрого запретил, уверив, что процесс будет контролироваться и им лично тоже.
К вечеру, потирая инквизированную задницу (пригодилась пряжка золотая!), я пришел к подельнику и, впервые нарушив подписку о неразглашении, все подробно ему рассказал. Юридическое лицо засекреченного комбайнера-самолетостроителя помрачнело до неузнаваемости.
— Обо мне не спрашивали? — нарочито равнодушно поинтересовался гражданин Томас.
— Нет, чекист не спрашивал, я не говорил, а отец не в курсе, — с обидой сказал я, чувствуя, что теряю друга.
— Ну, ладно. Заканчиваем. Это тебя почтальонша кособокая сдала, видать, надоело каждый день письма мешками таскать. А может, и вправду — дурацкие монетки в конверте? На тебе тридцать рублей, купи кляссеры и систематизируй марки по темам. Гонделупские отдай бедным детям. Это говно. «Советы» старые и «белогвардейщину» береги, это деньги и сейчас, а тем более потом. Сосредоточься, к примеру, на «Политических деятелях мира» — тебе в ящиках хватит. Жди, я позову, когда надо. Спасибо тебе, Вовка, за компанию. Ты — молодец!
Больше я дядю Юру не видел — ни дома, ни во дворе, ни по тюрьмам, ни по каторгам. Нигде. А вот с «политическими деятелями» и «резидентом Роем» вовсе наоборот.
В 1958 году меня, крутого четырнадцатилетнего парня, родители вывезли отдыхать на море, в модный город-курорт Геленджик, где мы жили «дикарями», на постое. На городском пляже я целыми днями бесконтактно, но не без взаимности, разбивал сердца трем девушкам-красавицам одновременно — Вите из Ростова, Лиане из Тбилиси и Софе из Саратова, рационально отдавая предпочтение последней. Как вдруг мой взгляд остановился на новичке — маленьком, толстом и лысом, как шар, еврее, скромно возлежавшем на тусклой подстилке с моложавой красивой дамой монголо-бурятского происхождения. Говорил он с ней на ломаном русском языке. Приглядевшись, я понял, что на моих глазах скрывается от правосудия своего распятого народа «политический деятель» из моей коллекции — пропавший без вести после бурных событий пятьдесят шестого года экс-вождь венгерских трудящихся Матьяш Ракоши!
Я подошел, скромно потупив загоревшийся взор:
— Товарищ Ракоши, это ведь вы? Меня зовут Володя Глейзер, мне четырнадцать лет, я школьник из Саратова. В моей коллекции марок «Выдающиеся политические деятели» вы — в полном наборе. Я узнал вас оттуда.
Венгерский Сталин не выдержал опознания и с улыбчивого одобрения юной жены раскрыл для меня свое инкогнито. До самого отъезда я почти ежедневно полдничал в строго охраняемой секретной резиденции опального вождя — невзрачной госдаче с облупившимися колоннами — холодным кумысом по-
