постояли и уехали восвояси без приключений. Гаишников в Белоруссии сроду не водилось — народ вокруг бедный, отбирать нечего, чай, не Москва. По дороге свернули на местный базар, купили там зелени, солений, местной ряженки и печеной бульбы — картошки в мундире. Обиад, то есть ужин, был обеспечен! И он состоялся.
Пани дефилировали в вечерних платьях, наши дамы в отглаженных ковбойках навыпуск поверх закатанных тренировочных штанов — ноги у них были не под стать польским, почти до шеи. Все четверо — завитые и подкрашенные. Паны явились в пиджаках, мы с Дядей-Вадей в чистом нательном белье мужественно изображали без грима степных разбойников с Гуляй Поля.
Стол полн был яств. Про кино уже не говорили. Тема оказалась более серьезной.
— Вот бывали мы в Хатыни, — с грустью сказал Казик, — а едем в Катынь, обок Смоленска. У нас специальний маршрут. Ты, Вовек, значе сие Катыньский лас?
Я, как вы понимаете, был всезнайкой.
— Конечно, знаю. Там, в этом лесу, фашисты в Отечественную войну пленных польских офицеров расстреляли.
— Ниеправда то, Вовек! Ние фашисты, а акция росийского гестапо, и провадзичена она до вашей войны с ниемцами — в тыщенц джевеньчьсэт чтэр-жещчем року, когда Сталин с Гитлером пржияцолствовал. Там замордовачены наши ойчиецы: мой — надпоручник Шептицки, и Лешека — капитан Засядько. И ежсже пеньчь тыщёнцей. Вот мы и едем плакачь на их гроби. А их там — ние ма! Будемо на ровну землю гождзики кластчь.
Так я, дурак, узнал не только про Хатынь, но и про Катынь. К своему и нашему позору! Без перевода его с советского на немецкий.
Поутру наши экипажи разъехались по сторонам, каждый по своему маршруту…
Прошла треть века, жизнь вывернулась чуть ли не наизнанку, и стоят уже католические кресты в опоганенном Катынском лесу, и документы об этом невероятном злодеянии рассекречены. Но покаяния от нас как не было, так и нет.
А значит, нет и покоя душам невинно убиенных.
ЧИСТО ЕВРЕЙСКОЕ КРАЕВЕДЕНИЕ
Однажды меня наградили. Заслуженно или нет, не в этом дело. Главное — кто наградил! Томить не буду, скажу прямо: Первый всероссийский съезд раввинов.
Зрелище — экзотическое. Кто видел когда-нибудь живого раввина в его неописуемых одеждах, во- первых, должен умножить свое впечатление на сорок, а во-вторых, представить всю компанию за длинным столом президиума на скромной сцене клуба культуры Саратовского университета.
Зал битком был набит местными неверующими евреями с высшим образованием. Они пришли нарядно одетыми посмотреть на пейсатых раввинов в униформе — лапсердаках и широкополых черных шляпах — по причине неистребимой национальной любознательности.
Меня как деятеля городской национально-культурной автономии подвели к раву Пинхасу, председателю раввинского суда, гражданину дружественной Швейцарии, который на приличном русском сказал:
— Мы хотим сделать тебе сувенир, а потом ты выступил с благодарностью.
Я не возражал и начал судорожно думать о содержании ответного слова в безусловно комплиментарном для почтенных священнослужителей духе.
После долгой последовательности достаточно кратких выступлений сорока раввинов зал сонливо притомился и требовал хоть каких-то развлечений.
Тут меня пригласили на сцену и торжественно вручили некий религиозный презент с надписью на неизвестном, но очень близком языке. Я подошел к микрофону и сказал речь. Вот она:
— Уважаемые господа раввины! Уважаемый зал! Знаете ли вы причину, по которой самый первый съезд самых выдающихся евреев состоялся в городе Саратове? Нет, вы этого не знаете, и до вчерашнего дня не знал и ваш покорный слуга. Точнее, до вчерашнего вечера, когда в одном тихом и уютном ресторане я оказался за одним столиком в компании некоего влиятельного татарина и уважаемого местного краеведа коренной национальности, который и задал остроту беседе. Влиятельный татарин сказал, что наш город вырос из старинного татарского поселения Сара-тау, что в переводе означает «Желтая гора». Краевед же сказал, что это натяжка, что желтой горы у нас нет, а есть одна Соколовая для нефтедобычи, другая — Алтынная для сумасшедших, да третья — Лысая для антиправительственных шабашей. И тут меня осенило! Я вспомнил, что нашу библейскую прародительницу звали САРА. И что на иврите «хорошо» звучит «ТОВ»! Соединив эти слова воедино, я не только получил название нашего города, но и потряс татарина с краеведом явно историческим фактом древнейшего переселения наших кочевых предков с берегов Иордана на берег Волги! Все, что сложно, то не нужно, а то, что нужно, — то не сложно. И даже если уважаемые ученые раввины и не так учены в краеведении земель не обетованных, Бог их всегда ведет по правильному пути! Да здравствует древний еврейский город Саратов, далеко не случайное место проведения Первого съезда раввинов России!
Сорвав заслуженные аплодисменты, я вместе с раввинами отправился на фуршет, где меня зажал в угол раввинский судья Пинхас.
— Глейзер, — сказал он, — ты нас расшутиваешь: «Сара» — женская форма. Надо говорить «Сара — това», а не «Сара — тов».
— Пинхас, — сказал я, — ты просто не знаешь, как велик могучим русский языка. Как по-швейцарски «Я из Цюриха»?
— Ани ме Цюрих, — на чистом иврите с выражением сказал Пинхас.
— А я — ни бе, а я — ни ме, я из САРА-ТО-ВА! — подвел я окончательный итог.
КАНАЛ «В0ЛГА-Д0Н»
С профессором Доном Рейли, университет Чепел-Хилл, Северная Каролина, US, в самом конце восьмидесятых годов меня свела «Жизнь».
Так называлось рукописное сочинение Елизаветы Дмитриевны Урюпиной толщиной в одиннадцать толстых тетрадок, написанное в мирные годы чернилами школьной ручкой, а в военные и послевоенные — остро заточенным твердым карандашом. Это был дневник сначала девочки двенадцати лет, потом — и до конца — девушки: Лиза не выходила замуж. Она была на три года моложе беспощадного двадцатого века, и тот в своей провинциальной нехудожественности пробушевал на ее глазах, разбив походя ее сердце: на пятидесятом году Лиза умерла от инфаркта.
Двадцать пять лет спустя Лизины тетрадки притащил мне в пожухлом газетном свертке мой закадычный дружок — черный следопыт Витя Малек, человек тяжелой судьбы и легкого поведения, специфический нюх которого распространялся на все, начиная с древних икон и кончая подпольным печатным станком бывших социал-демократов. В этой чудесным образом уцелевшей типографии мы с Мальком чуть было не закончили свой извилистый жизненный путь как марктвеновский разбойник индеец Джо, умерев от голода и жажды в абсолютно скрытом от общественности подвале-бомбоубежище. Туда мы проникли под шорох легкого бытового скандала между Мальком и очередной его подругой — сумасшедшей нимфоманкой Машкой, наследственной хозяйкой этой пещеры Лейхтвейса (помните знаменитый роман Редера с подзаголовком «Тридцать лет любви и верности под землей»?). Подпольщица, как вы понимаете, спустилась в нее (и не впервые) не с антикварными, а с несколько иными целями. Наше сексуальное недомогательство и детские визги восторга от увиденного в тусклом луче карманного фонарика вблизи от Машкиного рабочего топчана, чугунного станка-красавца, не остались безнаказанными: глубокий и темный подвал исчезнувшая Машка заперла снаружи!
Выйти из толстокаменного узилища с вековыми дубовыми дверями никакой возможности не было, и
