Но, вы знаете, это парадокс. Опять же тот же случай, что и с этими новые правыми противниками иммигрантов. Мы, либеральное большинство, породили фундаментализм не только в некотором глубоком смысле как реакцию на крайности либерального капитализма или любого другого капитализма, но часто мы в буквальном смысле создавали фундаментализм. Мы не имеем права относиться к нему высокомерием: «О, Боже мой, какие же примитивные бывают люди». Извините, но прежде, чем мы туда влезли, их там не было.
Что вы скажете об этой войне, которая стоит триллион долларов? По расчетам Джозефа Стиглица и Линды Билмс, она обойдется нам в три триллиона долларов, и может быть, это даже заниженная оценка, учитывая, сколько времени прошло и сколько есть разных статей расходов, в том числе поддержка ветеранов, а ведь у нас в стране при этом экономический кризис.
Это действительная опасность. Я думаю, что военные расходы уже стали до такой степени ключевым элементом работы нашей экономики, что у нас действительно есть только один способ выбраться из этой ситуации. Это не только некие движения за мир, но опять-таки — нужно начать думать, как гораздо более радикально перестроить нашу экономику. Потому что проблема с правыми милитаристами в том, что, конечно, они шантажируют нас, но шантажируют таким образом, который на некотором буквальном уровне имеет за собой определенную долю истины. Да, наша экономика зависит от военных расходов. Это работает. В противоположность тому, что говорят неолибералы, это работает.
Все наше относительное благополучие было результатом военного кейнсианства, так что при всем моем уважении к тем, кто хочет покончить с войной, хочет мира — дело не в этом. Сейчас настало время задавать более радикальные вопросы о том, как работает наша экономика, необходимо отказаться от иллюзий. Я не говорю, что нам нужна старая коммунистическая партия. Я не сумасшедший. В странах, где у власти сейчас находятся старые коммунисты, они зачастую даже хуже наших западных капиталистов. Взгляните хотя бы на Китай.
Мощные протесты во Франции, когда люди здесь слышат, что огромное количество людей вышло на улицы, потому что пенсионный возраст повысили с шестидесяти до шестидесяти двух лет…
Да.
Люди в США только мечтают о таком пенсионном возрасте.
Да, но позвольте мне сказать вам кое-что другое, что может удивить вас. Я дам другой комментарий, потому что в моей стране, Словении, происходит то же самое. Конечно, в целом я поддерживаю тех, кто устраивает забастовки. Но обратите внимание, что в основном это государственные служащие с гарантированной занятостью. Сегодня в Европе происходит нечто странное, и оно становится все более заметным, это имело место и раньше, но мы просто не замечали это. Те, кто осмелился выйти на забастовку сегодня — это, как правило, привилегированные слои населения, те, кто имеют гарантированную государством занятость и так далее. И они борются за эти привилегии: «Нет, мы не хотим, чтобы заморозили нашу зарплату, мы хотим, чтобы ее повысили». В то время как, например, в Словении есть тысячи работников текстильной промышленности, женщины, и если бы кто-то предложил им условия, против которых сегодня протестуют: «Мы гарантируем вам постоянное место работы, только с замороженной зарплатой на ближайшие пять лет», — то они бы сказали: «Боже мой! Это даже больше того, о чем мы могли мечтать». И меня несколько беспокоит, что эти забастовочные волны — это явно в основном забастовки, давайте назовем это старым ленинским термином, рабочей аристократии, находящейся в безопасном положении. Действительно нуждающиеся и бедные даже не осмеливаются на забастовку.
Но мы говорим о массовых протестах на улицах Франции в сравнении с тем, чего нет у нас. У нас ничего такого не происходит.
Ладно, это старая французская традиция, и я бы даже не стал ее переоценивать. Вы знаете, почему? Это огорчает меня, но сегодня не существует альтернативного — опять-таки, мы всегда возвращаемся к той же проблеме — не существует глобального альтернативного видения. Я может быть буду выглядеть противником рабочих, но это не так, поверьте. Они просто думают: «Мы хотим наш кусок пирога».
Чего не хватает левым, так это более глобальной идеи о том, как перестроить всю экономику. Они не рассматривают истинные причины. Это меня очень печалит. К сожалению, все, что левые могут сделать сегодня, это лишь предложить протестовать против сокращений. Сейчас слева, позвольте мне быть предельно откровенным, в этом, социальном, смысле находятся консервативные силы. В смысле динамичных социальных изменений и так далее революционный класс сегодня — это капиталисты. Это грустная ситуация.
Последний вопрос: вы продолжаете говорить о более серьезной проблеме системы, на которую и нужно обратить внимание. Объясните.
Позвольте мне обратиться к примеру с разливом нефти. Я не повторяю эту примитивную, старую левацкую мантру: «Мы должны изменить капитализм». Но даже просвещенные капиталисты сегодня понимают, что дело не просто в борьбе добра со злом, если говорить в терминах морали, а в более радикальных изменениях, в том, как организована наша экономика, в том, как мы принимаем определенные политические решения, экономические решения… Это очень простая мысль: мы просто должны начать думать более глобально и так, что вы не будете говорить, что это утопия.
Позвольте мне привести вам пример того, как это работает, очень скромный пример, даже в защиту капитализма. Когда я был в Норвегии, мне сказали, что когда кризис начался, где-то в начале 90-х, уже с исчезновения старого промышленного социального государства, они сделали там у себя нечто удивительное, очень скромное, не коммунистическую революцию. Представители различных общественных объединений — профсоюзы, промышленники — может быть, это возможно только в Скандинавии, они собрались вместе и заключили своего рода общественный договор. Мы пожертвуем этими отраслями. Мы будем заботиться о тех, кто страдает, и так далее. Они действительно реструктуризировали всю экономику страны. И это работало замечательно. И не только потому, что в Норвегии есть нефть. Как показал мне один мой друг, в Норвегии сегодня продукт на душу населения в половину выше, чем в Швеции, даже не считая нефть.
Последний пример, чтобы продемонстрировать вам, почему неолиберализм является идеологией. Я читал недавно прекрасное социологическое исследование, показывающее, что скандинавские страны, в которых до сих пор невероятно высокий уровень здравоохранения, эгалитаризм, например, в Норвегии, в большой компании, даже частной, довольно часто бывает так, что разница в зарплате между рядовым работником и боссом, как правило, один к четырем. Но если вы посмотрите на список наиболее конкурентоспособных стран мира Всемирной торговой организации — это не коммунистическая манипуляция, — то они же находятся там в первых строчках списка. Это эмпирическое доказательство ошибочности утверждений неолибералов, что слишком развитое здравоохранение, социальное благосостояние и эгалитаризм вредят нашей конкурентоспособности, — это неправда. Так что я не говорю о социалистической революции. Пока у нас есть достаточно пространства для маневра, чтобы улучшить положение вещей. Нам просто нужно немного поднажать.
Но позвольте мне закончить другой мыслью. Люди говорят мне: «То, что вы говорите, невозможно». Вы заметили, как странно сегодня употребляется слово «невозможно»? Когда вы говорите о частных удовольствиях и технологиях, то возможно все: мы будем жить вечно, мы можем загрузить себя в компьютеры, мы можем делать все, что мы захотим. Но как только вы переходите к социальным изменениям — ай, ай, ай, мы извлекли уроки из краха социализма, практически все, что мешает рынку, невозможно. Господствующая идеология говорит нам: может быть, мы будем жить вечно, может быть, мы будем всемогущи, все, что вы хотите, все эти новые возможности, мы все будем путешествовать на Луну. Но такое небольшое социальное изменение, как более развитое здравоохранение представляется невозможным. Может быть, настало время изменить это: поменьше мечтать о гностических перспективах, вроде той, что мы все превратимся в цифровые сущности, и больше думать о социальных изменениях.
