Лингвокультурология. Ценностно-смысловое пространство языка: учебное пособие

возражение снимается тем, что критерием отбора слов-концептов служит частотность, которая, с одной стороны, по утверждению А. Вежбицкой, является показателем их этнокультурной значимости, а с другой – устраняет случайность выборки. Второе возражение только на первый взгляд кажется неоспоримым. Действительно, данные концепты представляют собой духовные универсалии, их лингвокультурная специфика скрыта от внешнего восприятия. И все же она имеется, хотя и открывается нашему сознанию только в результате специального семантического анализа.

Поэтому (наряду с другими) эти слова-концепты отображают «сквозные мотивы русской языковой картины мира», представляют основные вехи психической жизни, включающей интеллектуальную и эмоциональную сферы. Первую символизирует слово-концепт «голова», а вторую – «сердце» (Шмелев, 2003: 309). И действительно, даже на подсознательном уровне в одном случае «всплывают» слова и фразеологизированные выражения светлая голова, с головой, башковитый, а во втором – с сердцем, сердечно поздравляю, сердцем чувствую, без сердца, нет сердца, бессердечный. С ними в близких семантических связях и отношениях находятся слова-концепты с аксиологически положительной семантикой: «душа» (на душе, душа в душу, излить душу, отвести душу, открывать душу, душа нараспашку, разговаривать по душам); «широта» (широта <русской> души, широта взглядов; ср. родственные слова-концепты размах, простор, дали, приволье, раздолье); «удаль» (ср. удаль, удаль – удача < удаться; удаль молодецкая, удалой молодец); «судьба» (судьба решается, так судьба распорядилась, не судьба, такая уж судьба); «счастье».

Счастье в русском менталитете ассоциируется с везением: счастливый случай, счастливая карта, счастливый день. Традиционно считалось, что счастье не зависит от личных усилий и услуг человека: Счастье придет, и на печи найдет; Дуракам – счастье; Не родись красивым, а родись счастливым. В русском традиционном сознании счастье сродни ситуации на авось – ?действовать наугад, наобум?. В рассказе Аверченко «Шпаргалка» читаем: «А счастье, русское знаменитое «авось» – вещи слишком гадательные, и не всегда они вывозят». Аксиологическая характеристика слова-концепта «счастье» не только не однозначна, но нередко и энантиосемична. Ср.: Всяк своего счастья кузнец; Счастье у каждого под мозолями лежит и Счастье, что палка: о двух концах; Счастье без ума – дырявая сума; Счастье что волк: обманет да в лес уйдет.

Кроме паремий, в состав которых входит слово счастье, концепт «счастье» вербализуется и средствами косвенно-производной номинации: на седьмом небе – ?(быть) безгранично счастливым?, на верху блаженства – ?чувствовать себя невероятно счастливым?, родиться в сорочке (рубашке), родиться под счастливой звездой – ?быть счастливым и удачливым во всем?, точно заново (на свет) родился – ?о состоянии счастья?.

Анализ показывает, что наше подсознание обращено, прежде всего, к прецедентным словам и выражениям. И в этом плане следует согласиться с Ю.А. Сорокиным в том, что прецедент – знак ментальности. Под понятием прецедента, введенного в лингвистику Ю.Н. Карауловым, понимаются речевые образования: «1) значимые для данной личности в познавательном и эмоциональном отношении, 2) имеющие сверхличностный характер <…>, 3) обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» (Караулов, 1987: 216).

Каждый из прецедентов обладает яркой аксиологичностью. Они являются носителями социально санкционированных оценок со знаком «плюс» или со знаком «минус». Большинство из них – обладатели негативной оценочности. Дело в том, что вторичные знаки порождаются наиболее яркими и запоминающимися признаками. А таковыми чаще оказываются негативные впечатления: где раки зимуют – ?о выражении угрозы?, курам на смех – ?сделать что-либо не так?, разводить бодягу – ?заниматься болтовней, пустым делом?. Положительное воспринимается как норма и поэтому не так сильно будоражит наше воображение.

Как видим, основным средством выражения ментальности служит коннотативная семантика, объективирующая такие когнитивные образования, как обыденно-понятийные, образные и даже мифические структуры, составляющие базовые смысловые пласты культурного концепта. Поскольку в когнитивной лингвистике продолжаются дискуссии о сущности концепта, укажем, в каком значении употребляется этот термин в нашей работе. В наиболее обобщенном виде это – оперативная единица «памяти культуры», квант знания, сложное и вместе с тем жестко неструктурированное смысловое образование. Его содержание включает результаты любого вида умственной деятельности: не только абстрактные или интеллектуальные когнитивные структуры, но и непосредственные сенсорные, моторные, эмоциональные переживания во временной ретроспективе (ср.: Langacker R.W., 2000: 26). Концепт обладает главным качеством для выражения ментальности народа: способностью концентрировать в себе результаты дискурсивного мышления в их образно-оценочном и ценностно-ориентированном представлении. В этом, пожалуй, главная специфическая черта концепта. Как зародыш, зернышко первосмысла, из которого и произрастают в процессе коммуникации все содержательные формы его воплощения в действительности (Колесов, 1999: 51), концепт представляет культурно маркированное мировосприятие.

Для обсуждения проблемы языкового воплощения ментальности того или иного народа целесообразно различать общекультурные концепты (мир, свобода, жизнь, любовь, смерть, вечность), отражающие общечеловеческие ценности сквозь призму этноязыкового сознания, и этнокультурные концепты (дача – у русских, фазенда – у латиноамериканцев, заграда, хата или халупа – у чехов, letnisko, willa – у поляков и др.). С другой стороны, общекультурные концепты также содержат (скрытые) этнокультурные смыслы. Как и в других этнокультурах, русская ментальность сформировала «свое» представление о мире, выраженное в прецедентных именах и текстах (у старшего поколения – «лишь бы не было войны»), свободе («жить свободно, как птица»), жизни («жизнь дается один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»), любви («любовь зла – полюбишь и козла» и «любовь не картошка: в горшке не сваришь»), смерти и вечности («уйти в мир иной – лучший, более справедливый, более спокойный»).

Закрепленные в русском языковом сознании концепты как феномены культуры неоднородны. Одни из них образуют ядро этнокультурного пространства, другие – его периферию. Ядро этноязыкового сознания составляют феномены, которыми обладают все члены лингвокультурного сообщества. Те же представления, которые являются достоянием только отдельного человека или небольшого круга людей, образуют периферию лингвокультурного пространства. Периферия этнокультурного пространства способна порождать новые смыслы, которые приращиваются, как правило, в процессе реализации так называемой векторной валентности, направленной от одной когнитивной единицы к другой. Векторы смысловой валентности весьма динамично и оперативно формируют инновационные микрополя современного русского менталитета (рынок – хищный, воровской, грабительский; приватизация – прихватизация; новый русский – ловкач, стяжатель, толстосум, сколотивший состояние сомнительным способом, и др.).

Представленное здесь своеобразие русского менталитета (сознательное и бессознательное, эксплицитное и имплицитное) кодифицировано в семиотических границах русской этнокультуры, а сама ментальность в таком понимании предстает в качестве своего рода «познавательного кода». Употребление генетического термина «код» здесь не случайно. Он подчеркивает главное: ментальность – продукт наследования этнокультурной информации (подробнее см.: Алефиренко, 2002: 69).

Познавательный, генетический коды науке хорошо известны. Однако что такое код культуры? Ответ на этот непростой вопрос ищут и философы, и психологи, и культурологи. В