в члены ордена новых репатриантов. Радостнее всех от этой шутки было Светлане, вообще любившей Борисову речь, затейливость которой когда-то (теперь уже давно) решила ее выбор. Но она сдержалась, чтобы не показать этого слишком явно окружавшим их малознакомым людям.
Учительница весело погрозила ему пальцем.
— Это имя мне знакомо. Борис, — сказала она, ставя ударение на первом слоге.
Ульпан закивал, и Борис понял, что дальнейшие уточнения отдавали бы излишней педантичностью.
В супермаркете неподалеку от их дома женщина лет шестидесяти, несколько раз взглянув в их сторону, обратилась к ним на медлительном, словно барьерами разделенном на слова, русском. Она здесь с юности, с послевоенных времен и будет рада видеть их у себя дома. Первый живой контакт с местной жительницей в домашней обстановке заставил их серьезно готовиться к визиту: Борис тщательно отгладил брюки и рубашку, так же тщательно начистил туфли тряпкой (обувную щетку и тем более обувной крем они не привезли, а как и где купить, не имели понятия, да и стоило ли?) Светлана перемеряла все привезенные украшения и остановилась на тех, что казались ей строже. Назвавшаяся Верой новая знакомая провела их по дому, показавшемуся им славным. Заметив легкий вздох Светланы при взгляде на опрятную, чистую кухню, Вера сказала, что кухня старая, на такой темный мрамор никто уже не согласится сегодня. Она махнула рукой, давая понять, что революции в ее жизни, даже такие незначительные как замена кухни, не стоят на повестке дня. Она познакомила их и со своим мужем.
— Он уже шесть лет растение, — объяснила она его безучастность. — Недавно у меня был доктор, который первый видел его после инсульта. Он удивился, что мой Давид еще жив. Дети сердятся на меня, таким больным нужно специальное место. Но я не отдаю его, там бы он так долго не прожил. Хорошо, Давид? — потрепала она бледную руку молчаливого мужа. — Мы с ним вместе владели магазином (она так сказала: «владели магазином», видимо щеголяя однажды услышанным ею красивым оборотом), теперь уже нет. Зато не нужно больше ругаться про налоги, — тут же выровняла она тон под свой характер, или, точнее, под ее представление о своем твердом характере, которое ей, очевидно, хотелось поддерживать в себе и окружающих.
Она подолгу беседовала с ними и однажды, очень обрадованная, предложила Борису написать рабочую биографию — она познакомит их с менеджером фирмы, в которой занимаются чем-то похожим на то, чем Борис занимался «там». В каракулях несоединенных между собой больших букв, написанных справа налево, Борис перечислил свои трудовые заслуги. Менеджер был небольшого роста, внешне очень похож на писателя Валентина Распутина, только гораздо веселее. Фирма располагалась где-то на севере и занималась радарами. Это была совершенно незнакомая Борису область, но он, конечно, выразил готовность попробовать.
Знакомство с Верой не было тягостным, хотя все темы для разговоров были быстро исчерпаны. Нельзя было сказать также, что она использует их. В том, что однажды она попросила Бориса помыть свой автомобиль и заплатила за работу, была скорее возможность хоть какого-то заработка, и это занятие развлекло Бориса, напомнив ему проданную перед отъездом «Единичку». Прохожий похвалил его за то, что он моет водой из ведра, а не из шланга, экономя воду. Протирая номерной знак, Борис вспомнил, как во время процедуры передачи владения машиной ему дали ножницы для жести и велели разрезать «номера». Это было тяжко и, кажется, больше всего, что происходило с ними в те дни, символизировало отъезд. Он улыбнулся: ничего особенного в этой ее просьбе помыть машину. Как и в том, что она пользуется иногда их помощью, убегая по своим надобностям и оставляя их присмотреть за Давидом, которому каждые полчаса нужно разминать мышцы, несколько раз сгибая и разгибая руку в локте.
Еще они познакомились с Шифрой и Моткой. Это были пожилые польские евреи, детьми попавшие и семь лет проведшие в сибирской глубинке во время войны, просто, но вполне правильно говорящие по- русски. Они звали и с удовольствием принимали дома Бориса и Светлану, угощали их апельсинами из своего сада. Тепло и желание помочь было настолько искренни, особенно в Шифре, что могли соперничать только с отсутствием всякой реальной возможности это сделать. Ведь помощь требовалась главным образом, да собственно и только — в трудоустройстве. Шифра ничем не могла помочь и выглядела удовлетворенной даже тогда, когда ей удалось добыть для них разовую уборку виллы, на которую Борис и Светлана пришли вместе, чем явно удивили хозяев. В семье были три дочери, все школьного возраста. Неужели, они сами не могут убрать дом, думал Борис с неприязнью. Отжимая тряпку, он с отвращением отлепливал от рук длинные черные волосы (которые особенно часто попадались почему-то на лестнице, ведущей на второй этаж) и не знал, куда их деть. «Почему бы не направить нас на посадку деревьев, или что-нибудь такое, — Борис предъявил претензию государству и правительству за мытьем полов в одной из спален, — ведь, говорят, делали же они так когда-то. Было бы ощущение общего полезного дела».
Вскоре Борис, почувствовав себя достаточно твердо, чтобы вести несложную беседу на иврите, начал прямые поиски работы, уходя с утра и возвращаясь с пустыми руками после обеда. Светлана заглядывала к Вере, сгибала и разгибала руку Давида, и ей казалось, что истукан смотрит на нее иногда подозрительным, а иногда полным ужаса взглядом.
Вера рассказала о них своим бывшим соседям — Эдве и Амосу, и вскоре Эдва постучалась к ним. Она слышала, что им недостает мебели. Кое-какая, из имеющейся у нас, возможно, подойдет вам, сказала она.
Эти люди были хорошо образованы, их русско-польские корни осознавались ими на уровне семейных преданий, но русского языка они не знали, так что в этом случае не было никакого облегчения, ощущавшегося Борисом и Светланой при переходе на язык, в котором их преимущество было неоспоримо и компенсировало хотя бы отчасти легкую горечь их в общем довольно жалкого положения. Амос и Эдва, избегая разговоров о себе, хотя не скрывали своего участия молодыми людьми в Пальмахе и участия Амоса уже зрелым офицером в Шестидневной войне, гораздо охотнее рассказывали о родителях, о том, как дробила для дорожной щебенки камни своими маленькими руками мать Эдвы, как трудно рвал с религией ее отец.
В глазах этих людей хотелось выглядеть как можно лучше, и Светлана с удивлением стала все чаще слышать патриотические высказывания, слетавшие с уст Бориса, и с не меньшим удивлением обнаружила, что и сама старается говорить ему в тон. Возвращаясь после этих визитов в свою «конуру» на последнем четвертом (пятом по «русской» шкале) этаже местного эквивалента «хрущевки» без лифта, они обычно молчали. И в самой квартире, и даже вдвоем, в постели, перед сном они если и обсуждали содержание бесед с Амосом и Эдвой, избегали упоминаний о том, что говорили там сами. Между ними установилось молчаливое согласие — так надо.
И все же с Амосом и Эдвой было легче, они были, пусть с оговорками, но все же людьми их круга, или, скромнее, — параллельного. Эдва взялась за их иврит. Они вместе читали учебные книги для репатриантов с простенькими текстами, которые сопровождались иногда даже юмористическими картинками, словно подмигивающими читателям: мы, конечно, отлично понимаем комичность ситуации обучения основам грамотности таких замечательных, взрослых и образованных людей, как вы. Объясняя грамматику, Эдва заметила, что все телесные органы в иврите обозначаются словами женского рода, и только женская грудь, как на смех, — мужского. Не будучи уверенной, что они поняли, о чем идет речь, она показала на свою грудь шестидесяти пятилетней женщины. Это было знаком для Светланы и Бориса, что все же культурные коды общения их самих и их новых знакомых могут существенно различаться, и что нужно быть готовыми к неожиданностям. Так Светлану удивил вопрос Эдвы, сосватали ли ее с Борисом, или их выбор был свободным. Ее ответ удовлетворил и не удивил Эдву, но она, видимо, еще что-то хотела уточнить для себя, и спросила, вышла ли бы Светлана за Бориса, если бы ее родители были против брака с ним. Конечно, вышла бы, ответила Светлана. Когда, читая очередной текст, они дошли до рассказа о бедствиях иерусалимских религиозных евреев, испытываемых ими, когда в те или иные периоды истории, пожертвования извне сокращались или почти прекращались, она спросила:
— Как вы думаете, почему они страдали?
— Ну, прежде всего, им, наверное, вообще неприятно было жить на пожертвования и в такой степени зависеть от них, — сказал Борис и Светлана согласно кивнула.
— Это вы так думаете! — горячо воскликнула Эдва. — А им это все равно. Им нужно только, чтобы их кто-то кормил, чтобы они могли продолжать изучать Тору и молиться!
Борис и Светлана почувствовали, будто их лизнули языки пламени старых идеологических пожаров,
