спрашивала она у зеркальца.
отвечало ей зеркальце.
— А где сейчас Болконский? — краснея, спрашивала принцесса.
— На войне, — отвечало зеркальце.
— Когда он вернется?
— Может и не вернуться, — отвечало зеркальце.
— А вот и вернется, — говорила принцесса и не злилась на зеркальце, кладя его на тумбочку у постели.
Время шло, Болконский не возвращался. Неподвижно лежал он на земле и смотрел в аустерлицкое небо. А тут и другая беда. Видно, кто-то повернул волшебное зеркальце не в ту сторону, и оно взахлеб стало рассказывать принцессе о Белоснежке.
В гневе не бросила, не разбила принцесса волшебное зеркальце. Было у принцессы незлое сердце.
— Ступай к своей Белоснежке, — сказала она.
Много лет прошло с тех пор. Принцесса стала королевой, она вышла замуж за соседнего короля, построила хрустальный дворец и украсила его живыми цветами. Брак не задался, и восставший народ прогнал короля.
Однажды, роясь в шкафу, королева подняла старое полотенце с гербами. Под ним лежало волшебное зеркальце. Оправа его потрескалась, но само зеркальце было таким же прозрачным, даже прозрачнее прежнего показалось оно королеве.
— Здравствуй, зеркальце, — засмеялась королева.
— Здравствуй, королева, — улыбнулось зеркальце.
— А где же Белоснежка? — спросила королева.
— Ее взял Бог, — ответило зеркальце.
— И что же ты делаешь? — снова спросила королева.
— Лежу под полотенцем и думаю о Белоснежке, — сказало зеркальце, и его поверхность покрылась легким туманом.
— Разве можно жить воспоминаниями? — спросила королева, вытирая зеркальце шелковым платком.
— Разве ты не видишь трещин в своем дворце? — ответило зеркальце.
Они долго молчали. Королева перевернула зеркальце, но и обратная его сторона обладала даром речи.
— Вырви себя из центра мирозданья, — сказала обратная сторона зеркальца, — и тебе станет легче. В центре мироздания — только Бог, пустота, ничто. Ничто есть Бог.
Королева поторопилась снова повернуть зеркальце.
— Отпусти меня, королева, — сказало зеркальце, — твой путь — к покою. Может быть, ты поправишь дворец и к тебе придет Бог.
— А ты? — спросила королева.
— А я пойду своею дорогой, чтобы не встретиться с Богом, через тернии — в ад, — ответило упрямое зеркальце.
— Как печальна жизнь и как прекрасна, — сказала королева.
СОН
Это был нервный предутренний сон. В нем мне захотелось поесть оладий, которые во сне я называл почему-то блинчиками. Я не стал ни к кому обращаться. Я никогда не готовил ни блинчиков, ни оладий, но решил, что в этом нет ничего сложного. Я насыпал муки и налил воды. Тут мой сон, видимо, стал крепче, и я потерял контроль над процессом в то время, когда я что-то размешивал.
После короткого провала связь восстановилась, и я вернулся к блинчикам. Но тут я с раздражением и даже отвращением обнаружил, что замес я сделал прямо в кухонной раковине. Я вырвал пробку из слива, и капля села мне на лицо как мокрая муха. Я вытер ее рукой, но продолговатый след остался на тыльной стороне ладони и, видимо, на правой щеке. Усилием сонного рассудка я достал глубокую тарелку и снова принялся что-то размешивать в ней. Этот процесс отлетел в сероватую даль, и я опять остался без вожделенных оладий.
Я обратился к матери, и уж очень быстро, почти сразу передо мной появились сложенные стопкой блины. Но это были странные блины. Это были именно блины, а не заказанные мною оладьи. То есть они были не величиной с пол-ладони (я вспомнил, что для этого белую смесь выливают на шипящую сковороду из столовой ложки). Эти были величиной со сковородку. Мать тысячу раз в детстве делала мне оладьи величиной с пол-ладони. Чего вдруг сейчас она испекла мне этих лопухов? Да ладно, какая разница? Нет, разница есть — я проиграл в количестве завернувшихся кверху чуть пригоревших ободков. А они-то и создают все понятие об оладьях. И я хочу «оладей», как называла их бабушка, а не оладий. Но я не хочу сердиться на мать во сне — ведь в жизни она умерла.
И вот она уже пригласила кого-то убрать дом. Но почему я слышу голоса? Была свободна целая бригада, и ее привезли целиком, чтобы закончить быстрее, соображаю я. Одну из работниц я вижу со своего дивана — она шваброй толкает перед собой осколки чего-то знакомого. Я напрягаюсь — понять, чего именно. От этого напряжения я вот-вот проснусь. Это осколки вазы. Но я не проснулся, и я уже слышу крики — это начальница этих работниц кричит на них. Наверное, из-за разбитой вазы, а может быть, они и еще что-то успели натворить. Не знаю, ведь я лежу почему-то на диване, а не в своей постели. И тут на диване я обнаруживаю, что я не один. На этом диване я обнимаю кого-то. Кого? Одну из работниц? Ту, что толкала шваброй осколки вазы? Она податлива, мягка, в ней нет напряжения. Но она не смотрит на меня. Я и наяву ни за что не пойду на связь с женщиной, которой я неинтересен.
Передо мной дилемма — немедленно прекратить это или сказать ей что-то такое, что ее удивит? Самолюбие побеждает, и я что-то говорю ей, что делает ее тело теплым.
Видение исчезает. И я уже не на диване, а захожу в комнату к отцу. Он приподнимается на локте и смотрит на меня тем обузданным взглядом, которому научаются отцы, когда их сыновья становятся взрослыми мужчинами, или даже немного раньше. Отец умер на десять лет раньше матери, и я ощущаю совсем забытое мною чувство, что есть кто-то по определению старше меня, по отношению к кому мое место заведомо ниже в иерархии мужских отношений. Пока я переживал это знакомо-забытое ощущение, комната с отцом перестала существовать, я уже опять лежал, укрытый одеялом, но теперь в своей постели, а на другой ее половине была та, которой правильно там быть. Не продирая глаз, я пробормотал, что все еще сплю, но мне уже хочется куснуть ее за попу, раз она наконец вернулась и проникла в мои сновидения, пусть лишь под самое утро. Но и это продолжал катиться туманный шар длинного сна.
Наконец я заставил себя проснуться. Прошел в ванную комнату, чтобы первым делом почистить зубы, освежив рот, и выпить воды. По дороге к раковине и полке, на которой лежат щетка и паста, провел пальцем по запотевшему оконному стеклу. Палец остался сухим. Всю ночь работал кондиционер. Я приоткрыл окно, чтобы убедиться: влага осела на внешней стороне стекла.