меня восхищение. Здесь и главная идея рассказа, которая, может быть, понравится целеустремленному человеку: часы — гораздо больше, чем символ человеческой жизни, они — золотой след гигантской улитки, ползущей к новизне, к совершенству, к бессмертию!
СЕРДЦЕ
Шлемо Мордехай — это не прозвище. Так зовут моего соседа. То есть зовут его — Шлемо, а фамилия его — Мордехай. Иногда имя и фамилия бывают настолько симметричны, например Шмуэль Ицик, что живешь с человеком бок о бок годами, а встретив его утром, впадаешь в панику, что же ему сказать: «Привет, Шмулик!» или «Привет, Ицик!» Но в случае со Шлемо Мордехаем я никогда не путался, потому что в его имени-фамилии нет симметрии. Я познакомился с ним, когда он возник на пороге моей съемной квартиры и сказал, что мой кондиционер мешает ему спать. Я ответил, что если выключу кондиционер, то спать не смогу я, и оставил его включенным. На следующий день я вызвал мастера, и тот передвинул кондиционер на другое место. Шлемо был мне благодарен, и мы стали почти друзьями.
Оказалось, что и мой приятель знаком со Шлемо Мордехаем. Они работают в одной фирме и даже вместе ездили в командировку в Америку. Там, в Америке, Шлемо Мордехай, чтобы сэкономить на парикмахере, попросил моего приятеля постричь его.
Приятель ответил, что не умеет стричь людей. Подровнять конскую челку он, может быть, и согласился бы, а человека постричь он не сумеет. Шлемо Мордехай сказал, что дело это пустяшное и он объяснит, как это делается. Мой приятель ответил, что отрезанные волосы испачкают ковер в гостиничном номере.
— Тогда — в ванной комнате, — сказал Шлемо Мордехай.
— Там не развернуться, — ответил приятель.
— Мы поставим стул в самой ванне, и я сяду на него.
На это предложение у приятеля нашлось сразу два возражения — стул будет скользить в ванне, а волосы забьют сливное отверстие. Он с тоской подумал, что же он скажет на предложение стричься, сидя на унитазе, но тут Шлемо Мордехай заподозрил, что мой приятель просто не хочет его стричь. Он не обиделся. Это не в его правилах. И они вместе пошли ужинать в ресторанчик. Ресторанчик был некошерный, но Шлемо Мордехай спохватился только тогда, когда пришла пора рассчитываться с официантом. Он посокрушался немного, ведь он хоть и не «хареди», но все же старается не нарушать еврейских традиций. А тут еще у него в кошельке не нашлось достаточно денег. Приятель мой хотел рассчитаться, но Шлемо Мордехай не согласился. Он расстегнул поясной ремень, приспустил штаны на глазах удивленного официанта и достал из потайной холщовой сумочки на ремешке купюру в двадцать долларов. Он, в принципе, очень неплохой парень, согласился со мной мой приятель.
Когда мне пришлось менять квартиру, Шлемо Мордехай пришел мне на помощь. Его родственники как раз сдают квартиру, сказал он. Они люди с широким сердцем, отрекомендовал он своих родственников. Я осмотрел квартиру. Унитаз был с трещиной, а стена одной из комнат представляла собой просто жалюзи во всю стену. В квартире еще жили новые репатрианты из России.
— Вы нашли вторые ключи от входной двери? — спросила хозяйка молодого человека.
— Я нашел, нашел и не нашел, — на вновь изученном языке, иврите, ответил молодой квартирант.
— Так, где же ключи? — переспросила хозяйка.
— Я нашел, нашел и не нашел, — снова огорченно повторил безответственный квартиросъемщик.
— Он искал, искал и не нашел, — объяснил я хозяйке. Мой иврит к тому времени был гораздо лучше.
— Какова сумма месячной квартплаты? — поинтересовался я.
— Четыреста долларов, — ответила женщина.
Раздражение ни с того ни с сего волной поднялось во мне откуда-то из желудка и, видимо, отразилось на моем лице, потому что хозяйка спросила, за сколько я готов снять квартиру, хотя я не успел произнести ни слова.
— Бесплатно, — буркнул я. Что-что, а «широкое сердце»… ну нет его у нас.
По выражению лица Шлемо Мордехая я не сумел понять, пожаловалась ли родственница на мою грубость. Он, во всяком случае, своего доброго отношения ко мне не изменил. Он сказал мне, что на случай, если он, не дай бог, погибнет в автокатастрофе, он завещает мне свое сердце.
ГАЙ
Не обманывайте меня, сказал Гай (не Гай Юлий Цезарь — просто Гай), женщины гадят розами. Так они гадят — розами, упрямится он. Мы сидели вокруг него кружком и противоречили ему. Это нелогично, говорили мы. Откуда в кишечнике женщины возьмутся розы? Розы растут на колючих кустах, а не в кишечниках женщин.
Женщины плачут утренней росой, упорствовал он, протирая очки полой рубашки и щуря глаза.
Мы не знаем химического состава женских слез, возражали мы, но мы можем спросить у доктора или у оптометриста. Или отнести слезы в химическую лабораторию на анализ. В одной пробирке утренняя роса, в другой — женские слезы. Для чистоты эксперимента. Можем отнести туда и женские розы. Но мы им не скажем, что это женские розы. Мы скажем, что это простое говно, и попросим извлечь из него все те медицинские выводы, которые добывают из говна в химических лабораториях. И если нам скажут, что там были майские розы, мы тебе поверим.
Гай (просто Гай) смеялся над нами. Мы — дураки, говорил он. Мы ничего не понимаем в женщинах, насмехался он над нами. Наши органы чувств осязают как ковши экскаваторов, наши глаза зрячи как фары грузовиков на ночной автостраде, наши уши чутки как городская сирена, наши представления о женщинах плоски как пол в зале для бальных танцев.
Он бы и дальше продолжал в том же духе, но мы рассердились. Мы бросали в него сухими листьями и голубиным пометом. Вот тебе засохшие розы и отходы голубиной любви, отвечали мы на его насмешки. Он закрыл голову руками и молчал, ожидая, когда пройдет наш гнев. Гнев прошел.
Гай, мать твою так, а ты знаешь вообще, отчего родятся дети, спросили мы, и наш гнев прошел окончательно и сменился предвкушением торжества разума над грезами упрямого простого безумца, носящего имя великого римлянина. Ты вообще знаешь, как это происходит, наседали мы.
Этого никто не знает, ответил Гай, на это время люди теряют сознание, но само сознание не теряется, оно парит в небесах…
…и нюхает розы, хохотали мы, но потом заорали. Да он просто кретин, орали мы, и в него снова полетели сухие листья и голубиный помет. Но наш гнев опять быстро прошел. Мы опять перестали метать помет и листья и принялись за Гая (просто Гая).
Гай, твою мать, спросили мы, а что у женщин под платьем? И замерли в ожидании.
Об этом нельзя говорить, ответил Гай, весь в сухих листьях и голубином помете.
Дурак, кричали мы и чувствовали себя победителями, у них под платьем трусы и лифчик. Мы катались от хохота по сухим листьям и голубиному помету.
Гай — дурак, Гай — дурак, Гай — дурак, распевали мы.
ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛЬЦЕ
Жила-была принцесса, и было у нее волшебное зеркальце.
