купить, например, две пары лучших импортных туфель…»
В те дни, устав от художеств Высоцкого, родные решили уложить его в больницу. Причем поступили хитро: сказали, что повезут его к друзьям, а привезли к людям в белых халатах. Высоцкий тогда очень сильно обиделся на своих родственников. Хотя их чувства вполне можно понять.
Врач Е. Садовникова, вспоминая те дни, рассказывает: «Мы познакомились с Володей в 1969 году при довольно грустных обстоятельствах. Я заведовала отделением в Институте скорой помощи им. Склифосовского и по своему профилю консультировала всех, кто попадал в реанимацию. Володя находился в очень тяжелом состоянии: у него был тромбоз мелких вен предплечий, шалило сердце. Он то приходил в себя, то сознание его вновь сужалось. Ему нельзя было двигаться, резко подниматься, а он нервничал, торопился поскорее выписаться из больницы.
В то время мне был знаком только его голос – я услышала, как он поет, в 1966 году и была потрясена. Фотографий его тогда еще не было, и я, конечно, не знала, кто этот пациент, к которому меня подвели. По профессиональной привычке спросила, знают ли родные, что он здесь.
– Мама знает… – услышала я в ответ.
– А жена?
– Жена в Париже.
Я не поняла и решила, что это опять галлюцинации. Но тут меня буквально оттащил кто-то из сотрудников:
– Это же Владимир Высоцкий!
И тогда у меня в голове мгновенно пронеслось все, что я раньше мельком слышала: Высоцкий, Марина Влади, даже песня какая-то есть.
Володя не сразу принял меня, был сдержан, холоден, удивлялся моему участию. Спрашивал у мамы: что это за дама, которая ежедневно приходит меня смотреть?
Нина Максимовна, мать Володи, попросила меня поговорить с Мариной Влади. Я прекрасно помнила ее по «Колдунье» и была поражена, что такая знаменитая красивая актриса и обаятельная женщина выбрала Высоцкого. Для меня это явилось своего рода знамением.
Она позвонила из Парижа рано утром, и я услышала чудесный мелодичный голос, великолепную русскую речь, а в голосе – страдание, боль, любовь, тревогу:
– Елена Давыдовна, если нужно что-то из лекарств, я немедленно вышлю, а если вы считаете необходимым, я тут же вылетаю. Как Володя себя чувствует?..»
Тем временем съемочную группу фильма «Опасные гастроли» вот уже несколько дней лихорадит – на них пришел письменный поклеп. Причем в роли его получателя выступало не руководство студии, а сам министр кинематографии СССР А. Романов. Именно на его имя 19 февраля было получено письмо за подписью студента Одесского политехнического института Т. Донцова, в котором выражалось коллективное возмущение (якобы от лица всех студентов института) в связи со съемками фильма «Опасные гастроли». В письме сообщалось следующее: «Как Вы могли разрешить снимать такую белиберду (Донцов читал в журнале сценарий фильма. –
Нам обидно и за зрителей, которых авторы считают дураками, и за государственные деньги – наверное, большие, которые тратятся на этот фильм-«супербоевик». Лучше бы построили на них студенческое общежитие или жилой дом.
Мы слыхали, что фильм «Интервенция», снимавшийся «Ленфильмом» у нас в Одессе, не получился. Но ведь у него была хорошая основа – известный роман хорошего писателя. Что же может получиться из этой халтуры? Ее не спасут ни цветная пленка, ни участие Высоцкого…»
По тем временам на каждое такое письмо следовало отреагировать. И реакция последовала: в Одессу пришла директива из Госкино с предупреждением о скорой проверке. Группа стала готовиться к самому худшему. Как вдруг в ситуацию вмешались непредвиденные обстоятельства. На студии решили проверить подлинность авторства злополучного письма. И что же выяснилось? Оказалось, что в Одесском политехническом институте учились два студента по фамилии Донцов, но ни один из них к письму на имя министра отношения не имел. И Госкино умыло руки.
20 февраля Высоцкий был у Любимова и сообщил ему, что полностью здоров и готов работать. Но шеф посоветовал ему сначала закрыть больничный и ждать вызова в театр.
28 февраля Высоцкий был в гостях у Андрея Вознесенского, где дал домашний концерт. В нем были исполнены следующие песни: «Про любовь в каменном веке», «Будут и стихи, и математика…», «Вина налиты, карты розданы…», «И вкусы, и запросы мои странны…», «Как-то вечером патриции…»,«Может быть, выпив поллитру…», «Ну вот, исчезла дрожь в руках…», «Песенка о слухах», «Сто сарацинов я убил во славу ей…»,«В темноте», «Ты идешь по кромке ледника…», «Я не люблю», «Поездка в город».
1 марта на Таганке состоялась первая репетиция спектакля «Час пик» по пьесе польского драматурга Е. Ставинского. Высоцкий играл Обуховского.
В воскресенье, 2 марта, на Таганке играли 300-е представление спектакля «Антимиры». После спектакля все его участники дружной гурьбой отправились в ресторан ВТО. Высоцкий и Золотухин затянули «Баньку», но Золотухин вскоре не выдержал бешенного ритма партнера, сбился и затих. И Высоцкий в одиночку допел песню до конца. Да еще как допел – весь зал слушал не шелохнувшись.
6 марта на Таганке «зарубили» «Живого», где Высоцкий играл роль Мотякова. Палачом выступила сама министр культуры Екатерина Фурцева. Вот как описывает происходящее Ю. Любимов: «На прогоне не позволили присутствовать ни художнику Давиду Боровскому, ни композитору Эдисону Денисову. Случайно пробрался Вознесенский. Сидел заместитель министра Владыкин, еще кто-то. Был еще молодой чиновник Чаусов. И сидела уважаемая Екатерина Алексеевна…
После последней сцены первого акта, когда артист Джабраилов в роли ангела пролетал над Кузькиным, Фурцева прервала прогон. Джабраилов был в мятом, рваном трико (это, конечно, было сделано сознательно). Он летел через деревню Рудки и останавливался над Кузькиным, который рассматривал вещи, присланные приодеть его голодных и холодных ребятишек. Кузькин комментировал, увидев фуражки: «А это уже ни к чему. По весне-то можно и без них обойтись. Лучше бы шапки положили». А ангел ему так говорил, посыпая его манной небесной из банки, на которой было написано: «Манна», ну манка, крупа: «Зажрался ты, Федор. Нехорошо». И тут, значит, Екатерина Алексеевна хлопнула ручкой и сказала: «Есть здесь партийная организация?» Встал бледный, белый Глаголин. Она посмотрела и говорит: «Ясно! Нет партийной организации! Сядьте! Артист, вы там, эй, вы там, артист!» Высунулся Джабраилов. Она ему: «И вам не стыдно участвовать во всем этом безобразии?!» Тот маленький, клочки волос торчат, и он испуганно отвечает: «Нет, не стыдно». «Вот видите, – обратилась она ко мне, – до чего вы всех довели». Потом поэт Вознесенский пытался что-то сказать: Екатерина Алексеевна, все мы как художники…» Она ему: «Да сядьте вы, ваша позиция давно всем ясна! И вообще, как вы сюда пробрались? Одна это все компания. Ясно. Что это такое нам показывают! Это же ведь иностранцам никуда даже ездить не надо, а просто прийти сюда (а они любят сюда приходить) и посмотреть, вот они все увидят. Не надо ездить по стране. Здесь все показано. Можно сразу писать». Она очень разволновалась…
Потом выступил автор повести Борис Можаев, который вмазал им целую речугу. Екатерина Алексеевна очухалась и сказала: «Ладно, с вами тоже все ясно, садитесь». И тогда она обернулась ко мне: «Что вы можете сказать на все это? Вы что думаете: подняли „Новый мир“ на березу и хотите далеко с ним ушагать?» А я не подумал, и у меня с языка сорвалось: «А вы что думаете, с вашим „Октябрем“ далеко уйдете?» И тут она замкнулась. Она не поняла, что я имел в виду журнал «Октябрь», руководимый
