по полной программе все склеит, как новая жена старикова, так-то!
Что-то надо было делать, но что — родня не понимала, потому что от девчонки этой пока лишь помощь исходила конкретная и никаким расчетом реальным еще не пахло, а труд ее денный и нощный многократно перевешивал возможную будущую внутрисемейную неприятность от вмешательства в личную жизнь Крюковых, если брать всех их целиком. С другой стороны — не самим же идти говно вывозить из-под матери и свекрови, если есть бесплатная оказия доброй приезжей души с Волги-матушки-речки? Так и тянулось…
К концу второй недели гостевого совместного проживания Петр Иваныч обнаружил, что совершенно не может сообразить, каким макаром ему с Пашкой удавалось раньше, до Фениного еще приезда, успевать вести хозяйство, отдельно обеспечивать кухонную нужду и управляться с немощной супругой. Потому что и теперь, казалось, все оставалось тем же самым, с таким же самоотверженным результатом, но было уже совсем другого сорта, а питание — вкусней не надо и, хотя Петр Иваныч по-прежнему ел немного, но зато перестал закусывать хлебом, чтобы не портить новый вкус еды Фениного приготовления. Чистота была повсюду, куда ни кинь глаз: от пропылесошенных занавесок до оттертой до блеска латунной птичьей клетки, помещенной на шкафу в память о любимом животном — кенаре Славе. Сама Зина тоже была прибрана постоянно: рядом с кроватью всегда возвышалась стопка чистейших наутюженных подстилок, на табурете — поильник со свежей кипяченой водичкой и раз в день — сок от двух продавленных апельсинов. На этом Феня настояла, поскольку запомнила совет Вольского врача про пользу всего живого против любого искусственного.
С Павликом они сидели через день, точнее, через ночь. Но, порой, укладываясь спать, Петр Иваныч подмечал, что благодетельница его к себе не торопится, а чаще засиживается с Пашкой то на кухне, то в гостиной перед началом вахты.
Может, Бог даст, — думал в такие моменты Петр Иваныч, — и сладится чего у молодых. Не знаю, сам Пашка как, а я б мечтал только о такой невестке — по мне лучшего быть не может и не бывает вовек. Вот где счастье могло б образоваться истинное, далеко ходить не надо…
Было еще одно удивление, из тех, что проросло в нем не так давно и совершенно для себя незаметно: куда-то улетучилось изначальное смущение от того, что чужая по сути девушка, сама — ребенок вчерашний, рабствует в его доме на постороннюю беду да еще поддерживает всех кого можно веселостью своей, верой и легким нравом. Подумаешь — посылку он в Вольск пару раз собрал, да в комитет афганский сходил насчет хлопот про отца-ветерана. Так это любой бы смог, а не только сам такой герой оказался, она же помнит про эту малость неотрывно, сколько лет прошло уже и все не отпускает от себя благодарность в его адрес. Но и понимал в то же время, что нет никакого в Фенечке притворства — не из-за чего ей притворничать, просто такая она есть, такой уродилась — чистой по жизни, не порченной.
И никакая грязь к ней не пристанет, — думал про девушку Петр Иваныч, засыпая в столовой перед будущей ее вахтенной ночью, — как к синему небу не пристает ничего, сколько его самолетным дымом не обрабатывай и выхлопа в него не пускай — все одно рассосется тут же и без следа останется любого, самого малого.
Оттого и не было смущения больше, по этой причине и не кололо теперь в совесть острой иглой, а лишь нечасто подстукивало тупым и нетвердым, и на душе становилось все родней от Фенечки рядом с ними и теплее. Тогда же, к концу третьей недели он впервые подумал о детях, о старших своих, само собой, — не о Павлике же, который рядом, считай, был и до и после того, как вышел в самостоятельность. О них же всерьез вспомнил — что и Валька и Николай также имеются на общем небосклоне большой семьи при обстоятельствах тяжелой Зининой болезни и женаты при этом обои нормально, счастливо даже. И тут понял вдруг Петр Иваныч, что не очень-то и знает он детей своих: что одного, что другого, потому что никогда ни сам он, ни Зина не просили от них ничего особенного вплоть до самого трагического дня. Все было наоборот — сами давали им чего могли, да радовались за такую семейную возможность, а ответа и не ждали — не нужно было, не случалось ничего такого, чтоб понадобилось вдумчиво умом раскинуть. Так и катилась по накатанному все годы деревянная Крюкова повозка, пока первый неуступчивый булыжник не случился под колесом и не надломил несущую ось, на которую главный вес всей тяжестью лег и повозку ту опрокинул. Пацаны, выходит, с повозки спрыгнули, отряхнулись и дальше своим ходом двинулись, не шибко кручинясь. А они с Павлушкой возле рытвины остались, чтобы груз спасать да повозку починять, так или ж не так? То одолевали теперь такие сомнения Петра Иваныча, а то отпускали, особенно когда Зине больно худо становилось по беспамятству и непокою, и они с Феней усилиями рук и мягким уговором пытались не дать ей больно дернуться в постели в попытке поднять живую свою половину за тем, чтобы то ли ехать куда-то, вроде, то ли плыть, плыть, плыть…
— Греби, Сер-ень-ка, дав-в-вай, да-ай! — пыталась вырвать Зина живую руку из рук Петра Иваныча и Феклы, чтобы грести ею как можно сильней против сопротивления невидимой волны. — Оп-п… даем!
Лучше получалось успокаивать мать у Павла. Он просто мягко прижимал ее руки к перине, топя кисти в глубокий пух, сам же прижимался к материнской щеке и говорил тихо и отчетливо, что не надо, мамуль, не надо, успокойся, мамочка, все будет нормально, успеешь… успеешь… не опоздаешь никуда…
И Зину обычно отпускало, после чего она, утомленная приступом сопротивления, умолкала, потом лежала неподвижно с открытыми глазами, перебирая одно лишь ей ведомое мысленное, и затем быстро и спокойно засыпала. И снова это было, и снова, и опять… Минутная стрелка бежала по своему бесконечному кругу, часовая же продолжала оставаться на месте, застыв окаменело в той самой мертвой точке, откуда все началось — и хуже не было и лучше не становилось. Вопрос был один — на сколько хватит запасу у часового завода.
То, что Павел вел себя сдержанно по отношению к Фене, хотя и с видимой благодарностью за приезд и помощь, не удивляло ее только поначалу, пока она не вжилась еще в родительский дом семьи Крюковых так основательно, как это было теперь, когда истекал второй месяц пребывания ее в столице. Пашка был с ней безукоризненно вежлив и даже сначала пытался говорить на «вы». Она тогда покраснела и попросила не называть ее так, потому что никто с ней никогда так не разговаривал. Он улыбнулся и пообещал, но сдержанности это в нем не убавило, как и не добавило мужского интереса к гостье. Феня почувствовала это, хотя и не сразу, а лишь когда вынужденные обстоятельства по ночной опеке сводили молодых людей в единой заботе у кровати Павликовой матери. Бывали моменты, когда напряжение спадало, приступы не повторялись, Зина засыпала, и они получали довольно продолжительную свободу от вахтенных обязанностей. Более того, могли позволить себе на время оставить больную в провальном сне и провести часть ночного дежурства вне постельного изголовья, освободив себя от неотрывного наблюдения за матерью. В столовой спал Петр Иваныч, и они пересиживали в Фениной комнате, бывшей Пашкиной. Поспать, само собой, не получалось, не ясно было — как, и тогда Феня, преодолевая застенчивую неловкость от того, что они одни и что за окном ночь, вполголоса рассказывала Павлику, как прошел день, как поела Зина, какой хороший у него отец, как он за все переживает и как здорово со всем справляется. А сама думала в это время, что, хоть движенье бы Павел какое сделал ей навстречу, пускай бы руку ее взял в свою или же присел просто ближе, чтоб ненароком ее коснуться. А он слушал и согласно кивал или, напротив, слегка не соглашался, но сама она все равно оставалась ни при чем, и это еще сильней сжимало в ней пружину неистового желания быть отдельно замеченной сыном Петра Иваныча — и не как девчонка по уходу, несмотря, что почти родная, а как настоящая женщина, полностью созревшая и готовая для нежности и чувства.
В общем, знала Феня через два месяца жизни у Крюковых одно лишь — прикажи ей Пашка сделать все, чего пожелает, — она сделает без запинки, сделает раньше, чем успеет задуматься над тем, чего можно, а чему время не пришло. И все из-за того, что любит она его не просто так, в силу случайной встречи, а сильно любит, по-честному: так уж угораздило ее, так уж само получилось и нет виновных в том, что, сызмальства находясь в городе своего постоянного проживания, не встречала она там нигде таких вежливых, заботливых и талантливых молодых людей, как художник по книжному искусству Павел Крюков.
Сам Петр Иваныч подметил девичий интерес к сыну, можно сказать, случайно.
— Как там сегодня прошло, ночью? — поинтересовался он как-то после Пашкиной вахты, обнаружив под утро, что и Феня не спала. Интересовался-то он Зиной, состоянием ее ночным. Феня суть вопроса не вполне поняла, поэтому покраснела и тихо пролепетала:
— Нормально, дядя Петь, все как всегда.
