случившийся с ним кошмар и попытаться по новой расставить знаки жизненного препинания вперед и назад. Если не считать разместившегося по соседству Всевышнего Господа Бога, до которого, впрочем, в жизни Петра Иваныча всегда был надежный недолет, то свидетелем окончательно созревшего на верхотуре важного решения был лишь он сам, пострадавший крановщик Крюков, глава семьи, положительный человек, отец, дедушка и муж. А вердикт его был таким — кто-то обязательно должен за это заплатить: лучше всего, сам Славик, главный в этой позорной истории негодяй, если, конечно, он имеется на белом свете и досягаем до правосудной руки. Если нет, то, значит, кто-то другой, но кроме Зины. Зина по результату получалась последней из виноватых и пострадавшей — так Петру Иванычу было удобней решать. А что не сказала про свое падение ко времени бракосочетания, то это из-за любви к Петру, к его спокойному будущему счастью и счастью будущих детей. Точка!
К этому времени подвезли раствор, и к ужасу своему Крюков сообразил, что других кандидатов на месть просто не существует в природе, если насильник окажется в неизвестности, а Зина не при чем.
Ну, там не месте посмотрим, — подумал он, накладывая тормоза на привод подъема башенного крана, — решим по ходу действия. — Поддон с раствором оставался висеть в воздухе, а снизу матерился прораб Охременков, что, давай, мол, Иваныч, «вируй», хули встал-то?
А может, кинуться на хуй вниз и убиться? — подумалось ему, когда он спускался вниз к земле. — Пока высоты не потерял, чтоб разом и конец делу, а?
Но глянув с надземной отметки по направлению спуска, Петр Иваныч передумал, разум победил, да и страх животный роль сыграл, помог уберечься, и он деловито продолжил возвращение от поднебесья, потому что теперь дневные его жизненные планы никак не совпадали с утренними, они теперь были отдельно от стройплощадки, Зины и даже от самого Петра Иваныча Крюкова, машиниста башенного крана, а если короче — крановщика.
В дискуссию с прорабом Охременковым он ввязываться не стал, просто посмотрел на него, как гиена на ужа, и спросил внеочередной отпуск в две недели, начиная с послеобеда. Все!
Отпуск он получил без разговоров. Начальство допытываться особо не стало, вызвали быстренько сменщика, запустили кран и приняли весь бетон сами. Видно, умел объяснять Петр Иваныч нужду, когда она имелась. Документы, сказал, после оформим. И отпускные тоже заодно. Такой факт еще больше укрепил руководство в согласии пойти навстречу ветерану труда, и Крюков, быстро переодевшись, уехал домой сразу после двух часов.
Зины не было. Два года уже она состояла законной пенсионеркой, но ни живости характера, ни подвижности ей это не убавило. День ее тоже, как и у мужа, был строгим: утром рынок, потом уборка, глажка; после обеда — внуки: кого встретить, кому разогреть; после — бежать домой, встречать Петю поздним сытным обедом, чтоб остался еще запас времени поесть перед сном полноценный ужин. Времени у Петра Иваныча было в обрез, пересменок между соседними Зиниными забегами позволял собрать вещи и убраться из дома до ее прихода только-только.
Так он и поступил. Выгреб что было по деньгам, отделив часть на жизнь без него, собрал в сумку пару маек, то-сё и приступил к главному.
«Зинуля, — писал он в записке к жене, — услали в командировку, сдают другой объект, говорят, горячий. Прям от крана ехать. Две недели без никаких. Говорят срыв. Денег дадут потом, буду звонить оттуда. Целую Петя».
Откуда — оттуда, — решил не писать по забывчивости, во избежание опасности возможного подвоха. Он пристроил бумажку на видное место, аккуратно запер дверь на все замки и убыл на Казанский железнодорожный вокзал, отвечающий за Саратовское направление.
Поезд был неудобный и не скорый, отправлялся днем, свободных билетов была пропасть, и потому уже через час с небольшим Петр Иваныч ехал в сторону будущего мщения, сосредоточенно пересчитывая проносившиеся мимо электрические столбы, так как никакого четкого плана конкретной мести у него в разработке не имелось. Имелась, однако, прихваченная из дому в дорогу недопитая со вчерашнего Зининого дня рождения бутылка «Белого аиста» натурального молдаванского разлива.
— Чай будешь, дед? — проводница была наглой, крашенной девкой и поэтому спрашивала, не рассчитывая на отказ. Она возникла в купейном проеме, когда он пригубил из поездного стакана первую дозу темного питья, и оно внезапно ошпарило его губы вчерашней пьяной памятью.
— Чего? — поначалу не понял Петр Иваныч.
— Того, дедуля, — ухмыльнулась проводница, — сладенького, да погорячей. Будешь, говорю?
«Аист» уже успел обжечь селезенку изнутри и продолжал гореть в ней жестоким огнем. Крюков обернулся, рассмотрел девку и вдруг с ненавистью сообразил, что сбился с начатого по столбам счета и что это девка виновата в том, что продолжают рушиться все его замыслы и планы, что именно из-за нее он не знает, как начать правильное мщение и в чей адрес его после перенаправлять, если не выйдет достойно разделаться со Славиком. Он хмуро глянул в вырез явно неформенной девкиной блузки, откуда пупырились две поджатые снизу грудки, и, отвернувшись обратно к столбам, бросил в дверной проем, удивившись собственной грубости:
— Отвали…
Проводница смерила Петра Иваныча презрительным взглядом, поправила лиф, покачала головой и отреагировала:
— Сам козел старый, так и говори! — И задвинула дверь.
Ну вот, — обреченно, но уже без прежней злобы подумал крановщик, — и эта про меня все знает теперь, что рогатый. Так-то… — он налил еще коньяку и ему снова захотелось ошпарить внутренность, так чтобы разбудить в себе воина, борца с несправедливостью, героя-путешественника, изжигающего себя ради обнаружения единственного спасительного пути на материк, для того, чтобы покинуть этот постылый фрегат, зажатый ото всех сторон вечными льдами.
На этот раз огня внутри уже не было, а был вкус спитой остывшей заварки, без особого градуса и спиртового привкуса под языком.
— Гады, — сказал он, обращаясь к заоконным столбам после того, как снова сбился со счета, — гады одни кругом. Гады и предатели. — И выплеснул в рот остатки коньячной заварки прямо из бутылки.
Поезд тормознул в Вольске вовремя, но времени для высадки имелось не так много — стоянка была короткой. Был момент, когда Петр Иваныч пожалел, что прибыл согласно расписанию, — не хотелось форсировать неизвестные пока усилия, хотелось думать о них больше, чем их же предпринимать. Но в этом он постарался не признаваться самому себе, вынеся пораженческие настроения прочь за умственные скобки.
Он спрыгнул на крайнюю часть платформы чужого города там, где она была чуть ниже основной, но не менее от этого твердой. Удар пришелся на обе пятки одновременно и через сухие кости Петра Иваныча передался выше, вплоть до самой головы, откуда все, собственно говоря, и началось, вся его история и обида.
— И за это ты мне тоже ответишь, падла, — пробормотал он, превозмогая боль от прыжка, — и погрозил кулаком вслед поезду, туда, где оставалась вчерашняя девка-проводница в бесстыжей блузке…
Три следующих дня Петр Иваныч прожил в общежитии мясоперерабатывающего комбината, потому что договорные цены за постой оказались там сильно ниже, чем в городской гостинице. Договаривался он непосредственно с комендантом, что и определило окончательный выбор жилья.
— Ты только не купайся здесь, дедушка, — сообщил ему, пряча за пазуху деньги, вороватого вида вежливый комендант, — у нас Волга здесь грязная, мы, все же, центр цементной промышленности, сливы случаются в воду, сбросы и прочие бактерии имеются, мы сами купаньем не пользуемся и рыбу не советуем. Так отдыхай, без Волги.
Сдалась мне твоя Волга, — подумал в ответ Петр Иваныч, — не плескаться, авось, приехал, а дело делать. А что нечисто у вас тут, так мне это и без тебя известно, слава Богу, по себе теперь знаю, по своей семье столкнулся.
Вопрос Зины, когда он позвонил ей по междугородке доложиться, застал его врасплох.
— Где ты, Петя? — кричала в трубку жена, встревоженная таким скорым отъездом Петра Иваныча по случаю строительной запарки у смежников. — В каком месте-то, хоть?
— Да здесь я, Зина, здесь, — растерянно бормотал в ответ Петр Иваныч, на ходу сочиняя, какую
