стихотворение:
Нет, клянусь, довольно Роза[22] Истощала кошелек! Верь, безумный, он — не проза, Свыше данный нам паек! . . . . . . . . . Вялой прозой стала роза, Соловьиный сад поблек, Пропитанию угроза — Уж железных нет дорог, Даже (вследствие мороза?) Прекращен трамвайный ток, Ввоза, вывоза, подвоза — Ни на юг, ни на восток, В свалку всякого навоза Превратился городок, — Где же дальше Совнархоза Голубой искать цветок? В этом мире, где так пусто, Ты ищи его, найди, И, найдя, зови капустой, Ежедневно в щи клади, Не взыщи, что щи не густы — Будут жиже впереди, Не ропщи, когда в Прокруста Превратят — того гляди… . . . . . . . . . Имена цветка не громки, Реквизируют — как раз, Но носящему котомки И капуста — ананас. Как с прекрасной незнакомки, Он с нее не сводит глаз. А далекие потомки И за то похвалят нас, Что не хрупки мы, не ломки, Здравствуем и посейчас. (Да-с.) Иль стихи мои не громки? Или плохо рвет постромки Романтический Пегас, Запряженный в тарантас? В области «пайколовства» Блок оказался большим неудачником. В еще худшем положении находились Белый и в особенности Аким Волынский, исхудавший и изнемогший до чрезвычайности и, нищий, приютившийся в «богадельне» Дома искусств, своем последнем земном убежище. А был Волынский в то же время почетным гражданином волшебного города Флоренция (за свои труды о Леонардо да Винчи), города, где, сталкиваясь во время блуждания на площадях, в переулках, на перекрестках — с Леонардо да Винчи, Джотто, Микеланджело, Гирландайо, Верроккьо, Донателло, Челлини, Учелло и с другими великанами, отнюдь не укрывавшимися в музеях, но оставшимися до наших дней в быту — простыми уличными встречными-поперечными, — Волынский мог бы получать в годы своих советских голодовок удивительный флорентийский бифштекс, болонский эскалоп, прослоенный пармской ветчиной с сыром, и прочие чудеса итальянской кухни за сущие гроши в самых крохотных полуподвальных столовках, даже не заходя ни к знаменитому Доне, ни к «Черной кошке», обосновавшейся на улице Красной (хоть и не имеющей ничего общего с марксизмом-ленинизмом) двери…
Многие из нас, впрочем, не жаловались. Я получал общий гражданский, так называемый голодный, паек. Затем «ученый» паек, в качестве профессора Академии художеств. Кроме того, я получал «милицейский» паек за то, что организовал культурно-просветительскую студию для милиционеров, где престарелый сенатор Кони объяснял основы уголовного права, балерина обучала милиционерок пластическим танцам, Максим Горький читал лекции по истории культуры, Корней Чуковский — историю литературы, и Мстислав Добужинский рассказывал о петербургских памятниках искусства и старины, которые питерским милиционерам надлежало охранять. Был в этой «студии» также класс живописи, где преподавал малоизвестный художник Савелий Моисеевич Зейденберг, у которого в течение одного года (1908) обучались живописи Марк Шагал и я, но о чем ни в одной из многочисленных монографий Шагала не упоминается ни одним словом. Я получал еще «усиленный паек Балтфлота», просто так, за дружбу с моряками, и, наконец, самый щедрый паек «матери, кормящей грудью», за то, что в Родильном центре «Капли молока имени Розы Люксембург» читал акушеркам лекции по истории скульптуры. Любопытная подробность: акушерки никак не интересовались живописью, их интересовало искусство трехмерное.
В приемной зале Центра висели поучительные афишки (воспоминание, касающееся поэзии):
В бурном жизни кратере Лучшие друзья младенца — Это грудь матери И чистые полотенца. Крепите жизнь в ребенке: Меняйте чаще пеленки И подстилочные клеенки! Алкоголики и рабы наркотиков! Вы рождаете идиотиков, А также — преступников, Белогвардейскую сволочь и супников!!! И еще одна, красным карандашом и в прозе: «Подстилочные клеенки в распределителе Центра еще не получены».
Автора стихотворных афишек звали Изюмин; он тоже получал паек «матери, кормящей грудью», но почему-то вскоре повесился.
В культпросвете «Капли молока» (молоко там действительно выдавалось по каплям) сотрудничал также Корней Чуковский. Какие лекции читал он акушеркам и повивальным бабкам, я запамятовал. Но
