Прямо подстриженные волосы вырвались из-под ножниц. Они так изменили мое лицо, что я испугалась. Улыбнулась маме в зеркале. Она заворачивала в папиросную бумагу толстую заплетенную косу, перевязанную черной бархоткой. Я улыбнулась ей, потому что она так укладывала эту косу… В общем, я сочла нужным улыбнуться, хотя мне вовсе не было весело. И кому может быть весело, когда он видит себя в зеркале обезьяной? И не только это. Я все думала о другой — Черной косичке. Пусть же почиет в мире — вернее, в папиросной бумаге. Чао, Мальчик трех лиц! Прощай, моя спасительная вакцина! Нет больше Черной косички.
Но в зеркале я и впрямь выглядела прежалостно. Одним словом, обезьяна.
К счастью, двери распахнулись, и в парикмахерскую влетела девчонка примерно моего возраста, по плечам ее лежали мокрые светлые волосы, с них еще стекала вода на красное пальто. За девчонкой шла заплаканная мать. Ну и явление! Они, конечно, сразу привлекли к себе внимание. Моя мама уложила косу в сумку, парикмахерша закатила глаза, и мы все услышали, как эта заплаканная мать просит сделать дочери новую прическу, еще покороче — так велел отец (который, однако, сам не пришел с ними).
Выяснилось, что девчонка носила прямые распущенные волосы почти по пояс. Могу себе представить — знаем мы таких волосатых! Но когда сказали, что она учится в училище прикладного искусства, я перестала удивляться. Там все такие — хотят как-то выделяться, выглядеть артистически. Отец приказал ей подстричь волосы и уложить. Только час назад ей сделали прическу. Так она, явившись домой, треснула кухонными дверьми так, что стекло вылетело, при отце начала корнать свои накрученные волосы, а потом пустила на голову воду прямо из-под крана. И вот отец влепил ей парочку пощечин и приказал остричь волосы совсем.
Так вон оно что! А по виду не скажешь — так себе, зеленый кузнечик. Только когда она бросилась в кресло и бросила в зеркало взгляд — убийце впору! — тогда уже можно было всему поверить: эта на все способна!
Я подмигнула маме: мол, видишь, бывают на свете более катастрофические случаи, чем мой. Случается, что и стекла в дверях выбивают. Мама подмигнула мне в ответ. В эту минуту она, конечно, рада была, что я ее дочь, а не эта художница.
Однако я все-таки не понимаю, почему ей не разрешают носить прямые волосы до пояса. Учится она в таком заведении, где все психи, вот и ей хочется. Это так понятно. А если она к тому же единственная у родителей, то эти начесы окончательно уронят ее в глазах товарищей. Ясно, все будут смеяться над ней: мол, раз единственная, значит все ей самое лучшее. Ну и что ж, если на это есть деньги! Известное дело!
Я посмотрелась в зеркало. Ужасный вид. Почти такой же, как в соседнем зеркале. Я весело подняла брови и состроила легкую, беззаботную улыбку. Иной раз страшно трудно состроить легкую улыбку. Да еще старайся казаться беззаботной, когда тебе корнают волосы, наматывают их на жестяные трубочки, а потом всю голову вместе с беззаботной улыбкой суют по самые глаза под горячий металлический горшок, да еще прямо напротив дверей! И именно в это время парикмахершам приходит в голову открыть эти двери и подпереть их туфлей, чтоб проветрить помещение! Проветривать в марте! Да еще после обеда, когда на улицах толпы людей и ни один не упустит случая заглянуть в парикмахерскую, чтобы полюбоваться на идиотов, засунутых под горячие горшки! Все время, пока эта штука жужжала, в голове у меня кружилась тупая мысль: вот теперь-то я горю! Мысль тупая, хоть и смешная. И я смеялась ей с нормальным тупоумием. С улицы это был, верно, божественный кадр.
— Мама! — поманила я ее.
— Печет? — подбежала она.
Печь-то пекло, но мне это было нипочем. Просто я хотела, чтобы закрыли двери. На той стороне улицы показались Ева с Марцелой и Иваном: шли на каток. И я не хотела, чтоб видели они, как я поджариваюсь, тем более что сегодня я пропустила школу. Я только вернулась от тети Маши. Дома мне не сказали ни полслова. Могу их понять. Конечно же, им интересно знать все, что делалось со мной, когда я ушла из дому, как я умирала от любопытства, когда убегал из дому Йожо Богунский. А спросить боятся, как я тогда боялась спросить Йожо. Они только кормили меня и увивались вокруг меня, как вокруг какой-нибудь загадки из третичной эпохи.
— Мне надоела коса, — заявила я за завтраком. — Сегодня обстригу.
При любых других обстоятельствах начались бы бесконечные дебаты. Сегодня — нет.
— Хорошо, — сказала мама, — после обеда пойдем в парикмахерскую.
— Почему «пойдем»? — сказал отец. — Олечка может пойти одна и сама выбрать прическу.
Ох, папка, ну и разбираешься ты! Много ты понимаешь, куда я хочу идти одна и где мне мама абсолютно не мешает!
И вот мы отправились, ликвидировали косичку, и маме было жалко, но она не осмелилась это высказать. И мне было жалко маму и немножко себя за то, что похожа теперь на обезьяну. Но я ничего не сказала. Не то чтобы я не осмелилась, но… к чему?
Когда мы возвращались, мне жгло голову под платком. И все-таки мы встретились с Евой! Она шла домой: на катке, мол, никого не было. Ха-ха! Там было десять тысяч людей, просто никто не вертелся вокруг нее. Она шла, стуча каблучками по мокрому тротуару, и таяла от восторга, расписывая нам платье, которое ей шьют для прощального вечера. Прощание с девятым классом. А меня платья в тот момент не интересовали. Я думала о другом: куда денется эта сумасшедшая Ева после девятилетки? И как я буду себя чувствовать в десятом классе? Наверное, плохо. Наверное, все-таки ужасно плохо.
Я так боялась, что мама спросит Еву о чем-нибудь. Но нет! Она не спросила. В этом и нужды не было. Не было нужды бояться, тем более за Еву.
— Представьте себе, тетя, — весело стучала она каблучками, — это ведь меня по ошибке зачислили в список провалившихся. Значит, то, что меня не приняли в двенадцатилетку, — ошибка. Отец был там вчера с председателем того суда, где он народный заседатель. Они пошли туда, спросили — и ошибку тотчас исправили. Ха! По ошибке! Это меня-то! В наше время нельзя сдаваться, говорит отец. Так что на будущий год мы опять сидим вместе, правда, Оля?
— Значит, отец тебя не побил? — как-то тяжело выговорила я наконец.
— Что ты говоришь?
— Говорю, не били тебя?
— Ну, тут ты здорово ошибаешься! — засмеялась Ева. — Мама меня чуть было не отлупила. За свитер. Вы с Иваном облили меня тогда, как свинью. На свитере остались пятна!
— Вот как, — сказала я, все еще тяжело как-то. А потом крикнула, чтобы уже никто ничего мне больше не говорил: — Вот как!
Мама молча шла рядом с нами, сжимая сумку с косой. Она имела все основания торжествовать. Имела, но я знала, что торжествовать она не будет. Не будет, потому что боится всего, что было во вчерашней программе.
А вот бабушка — совсем другой тип. Для нее главное, чтобы все всегда возвращались домой и съедали ее стряпню. Она хоть и плачет, когда ее внуки бродяжничают по ночам, но как только они появляются, сразу забывает о слезах, принимается кормить их и бывает прямо на седьмом небе, словно еда — это все. Такая она и другой не будет. Накормит внуков до отвала, сядет в своей комнатке и откроет молитву «За неудачное дитя». Помолится и идет себе с богом спать. Напрасно отец пытался ее перевоспитывать. Она не поддалась.
Не успела снять платок, как бабушка уже разохалась, восторгаясь прической. Я-то хорошо знаю почему. Она очень рада, что я похожа теперь на обезьяну, да еще завитую. Рада, что мальчишки теперь поднимут меня на смех, только тут она порядком ошибается. Я сама обкромсаюсь. Совсем по-модному, по- матросски! Сегодня у меня нет настроения, а завтра посмотрим! Пусть тогда молится за неудачное дитя не раз, а три раза на дню. Мне и в голову не придет исправляться ради нее.
О Еве она уже все знала. Бабушка — первоклассная сплетница. Обожает торчать в лавках, сплетничая с соседками. Я по лицу ее видела, как ей не терпится, чтоб мама ушла из комнаты.
— Ну, не говорила я тебе? — увязалась она за мной в ванную. — Но мои слова тут ничего не значат! Никто меня не слушал, когда я говорила, что Ева — фальшивая подруга. Кто станет слушать старого человека?
