ними. В обществе детей она всегда ходит на двух ногах, чтобы ею восторгались. Рудко по дороге еще ревел, но в ванной подозрительно стих. Мы с Марцелой побежали посмотреть, что эти тупицы с ним сделали. Конечно же, ужас! Держали его над ванной и прямо из-под крана, холодной водой мыли ему попку. А он смеялся. Еще бы! Он до того удивился, что забыл плакать и стал смеяться. Иван вытолкал нас на кухню и захлопнул дверь у нас перед носом. Следом за нами из ванной вышвырнули и Чомбу.
— Все бабы вон! — кричал Йожо Богунский. — Попробуй загляни еще сюда хоть одна!
Бабушка выбежала из своей комнаты.
— Ох, потише, дети мои, — завздыхала она.
Но достаточно было одного взгляда — и она ретировалась. Чуть позже она опять приоткрыла потихоньку дверь, но я сразу угадала, что она хочет сказать, и моментально выбила оружие у нее из рук.
— Не бойся! Я сказала, что все уберу, значит, уберу. И посуду вымою, только оставь нас в покое.
Отец сообразил уйти играть в шахматы, мама — к Богунским, а бабушка, разумеется, удержала свои позиции дома. От нее не избавишься, кишка тонка. Она просто не может не совать всюду свой нос.
Мы чокнулись красным вином. Мальчики были еще в ванной, только Петрик сидел рядом со мной. Мы налили немножко и ему. Но когда мы стали чокаться, Чомба выхватила у него рюмку, так что вышло, что пьем только мы — женщины: Сонечка, Ева, Марцела и я. Чомба не умеет пить из рюмки. Она сунула туда свою черную лапку, надеялась зачерпнуть вино горстью Петрик засмеялся, а я порадовалась. Он редко смеется, потому что все уже понимает. Может быть, поэтому Сонечка и распространяет слухи, что ему восемнадцать лет. Нет ему восемнадцати. Он ходит только в первый класс. Первоклашка, а уже знает, когда надо смеяться, а когда нет. Если бы у него мама умерла, Чомба могла бы хоть на голове прыгать, отталкиваясь ушами, он бы не засмеялся. Но теперь, раз маму спасли, он смеется всякий раз, как Чомба сует лапку в рюмку.
Сонечка сидела рядом со мной с другой стороны. Сначала она конфузилась, а потом освоилась. У нее врожденный интеллект. Она ничего не брала руками, ела как полагается. Она гордо восседала на двух подушках и прекрасно доставала до стола.
— Знаешь что? — обхватила она меня за шею. — Не бойся, я и тебя возьму в детский дом. — Она притянула меня за ухо, заговорщически заглянула мне в глаза и кивнула головкой. — Не бойся, ты возьмешь свой чемодан и поедешь со мною. Будешь там рисовать козляток, а я их буду раздавать детям. Это такой дом, а в нем много-много детей, знаешь?
Знаю. Но настроение мое упало.
Сонечку действительно увозят в детский дом. И Рудка отдают в круглогодичные ясли, потому что их мама будет долго болеть. Только Петрик останется дома. Да и то потому, что он уже ходит в школу.
Мальчишки вышли из ванной. Но как! Иван Штрба держал Рудка перед собой за обе ручки, а Йожо Богунский переставлял ему ножки — как будто он сам ходит. Рудку это очень нравилось. Мокрая головка, на которой волосики зачесали вверх дыбом, покачивалась из стороны в сторону. Божественная улыбка украшала его умытое личико.
Мы замерли от страха, потому что так нельзя делать с маленькими. Только Марцела была вне себя от восторга. Для нее Йожо Богунский гений и все его идиотства гениальны, потому что она его любит. Чомба удивленно поставила рюмку на ковер и подошла к Рудку. Она была в полном экстазе. А Рудко испугался только тогда, когда она обняла его за шею и начала целовать. Тогда наконец опомнились и эти болваны, шлепнули Чомбу, а Рудка посадили на стол. Он протянул ручку, выхватил из вазы красную гвоздику и сунул ее в рот.
— Только хватит ли нам бумаги? — проговорила Сонечка.
— Для чего, Сонечка?
— Ну, чтобы каждому дать по козленку. Потому что там детей много-много! Кто знает, хватит ли нам… Но я буду раздавать их, ладно?
Господи, что за ребенок! Ребенок, о котором никто никогда не думал настолько, чтобы хоть сказку ему рассказать, именно этот ребенок готов думать обо всех детях в детском доме. А если б она только знала, что, кроме этого дома, на свете еще миллиарды детей, уверена, она подумала бы обо всех, чтоб у всех детей были свои козлятки! А о ком думаю я? Только о себе да о себе!
— Не бойся, Сонечка, — сказала я, — на свете столько бумаги, что ты и представить себе не можешь. Целые горы.
— Бумажные? Вроде Медной горы?
— Ну да.
— Вот хорошо!
Она успокоилась. Мне она во всем верит.
— Только я с тобой не смогу поехать, — должна была я сказать ей, раз она так мне верит. — Я слишком большая, понимаешь?
Сонечка смерила меня задумчивым взглядом.
— Мне сегодня исполнилось пятнадцать лет, разве ты забыла? Мне пятнадцать лет, то есть пошел шестнадцатый. Меня не возьмут в детский дом, ведь я уже почти взрослая.
Она не знала, что ответить, а с ней этого еще никогда не случалось.
— Ну, не плачь, — вздохнула она, чтобы показать мне свое сочувствие. — Если ты станешь плакать, то и я заплачу, оттого что ты плачешь.
Ох, нет, я так не сумела бы сказать и никогда бы так не сказала, но теперь я подумала: дорогой ты мой путаник, сердечко мое маленькое, как это ты умеешь всегда думать о других и никогда о себе? Как ты посрамила эту почти взрослую Олину Поломцеву!
— Но козляток раздавать ты будешь, не бойся, — сказала я. — Тысячу козлят! И еще многое другое.
— Да? — обрадовалась Сонечка. — Вот и хорошо. Но как же, если тебя там не будет?
— Очень просто, Сонечка! Я буду их рисовать дома и посылать тебе по почте.
Мы начали объяснять Сонечке, как придет по почте письмо. Объясняли, объясняли, но никак не могли изменить ее представление о почте. Сонечка представляла почту в виде доброй тети, которая водит за ручку письма, как детей, чтобы с ними по дороге ничего не случилось. У нее обо всем такие своеобразные представления. И они всегда во сто раз прекраснее, чем действительность.
— Только бы ты не плакала, — и она похлопала меня по руке, как взрослая.
— Не буду, — сказала я.
Но я вовсе не была в этом уверена.
Потом мы решили поискать по радио джаз и немножко попрыгать, как вдруг в комнату вопреки всем обещаниям вбежала бабушка. Но не для того, чтобы ужасаться. Таинственно улыбаясь, она сказала:
— Ну-ка, выходите на кухонный балкон! Берите пальто и бегите!
Кто надел пальто, а кто выбежал просто так.
Ну и зрелище! Под балконом стоит капелла — ребята с нашего двора. Три скрипки, гармошка, труба, две гитары, один колокольчик для коров и разные инструменты из консервных банок. И все музыканты играют так воодушевленно, что мы, именинники, чуть не рассыпались на куски, до того мы были растроганы. «Придворные дамы», то есть маленькие девчонки, стояли вокруг музыкантов, хлопали в ладоши, пели что-то и махали нам, как будто мы президенты и они встречают нас овациями. Меня, Еву и Ивана — он был между нами — Марцела подтолкнула вперед, и мы стали у перил, как дураки в витрине. Она все это и организовала, чтобы повоображать перед Йожо Богунским.
Когда это дошло до нас, мы тоже начали дурачиться и бросать в музыкантов чем попало. Они грозили нам трубой. Труба сияла как золотая, потому что наконец-то вышло солнышко и стало припекать по- настоящему.
Тут-то бабушка и явилась с гениальной старомодной идеей. Привязала к корзинке веревку, положила в нее большущую коробку конфет, подарок Богунских, и начала спускать ее с балкона. Ребята во дворе сначала думали, что это какой-нибудь розыгрыш, но, увидев бабушку, притихли и, когда корзина приземлилась, вполне прилично поделили конфеты.
Потом, еще с конфетами во рту, они посовещались и проиграли довольно правильно «Вчера мне было лишь семнадцать». Точнее говоря, правильно играли только гармошка и одна из гитар. Гитаристом был
