— Видишь, Оленька, разве не умнее провести вечер за книгой, чем смотреть всякую сомнительную ерунду? Завтра повтори и другие предметы, чтобы у тебя не было пробелов, когда пойдешь в школу.
Есть чего бояться! Пробелы залатаем справками от врача. Три дня на них продержусь, а у «Пушкина» даже неделю. Только географию перелистаю: Антония ко мне цепляется.
Потом меня отправили спать. Мама разрешила еще почитать полчасика. И папка не возражал. Я взяла Гашека «О ребятах и зверятах». Эту книгу они мне подарили еще в прошлом году, когда я болела гриппом. Мама шутит — вот бы хорошо, если бы я так же обожала учебники, как Гашека! А что? Если б учебники были такие же остроумные — пожалуйста! Бедные родители, они даже не подозревают, какие в этой книге соленые штучки. Они-то думают, Гашек писал о зверюшках для детишек! Ха-ха! К счастью, отец читает почти только служебные бумаги. Мамка, хоть и много читает, на этот раз дала маху. Я все время дрожу: вдруг возьмет да перелистает эту книгу. Тогда ведь сметет с лица земли несчастного Гашека, и дома от него следа не останется…
Я разыскала рассказ о трагическом конце гимназиста Петишки, который прыгнул в отхожее место, да так, что только пузырьки пошли, а директор еще кричал ему вслед, что исключит из школы. Я уже дошла до того места, когда ему стучат в дверь, и смеялась как сумасшедшая, как вдруг мне показалось, что у соседей кто-то плачет.
Прислушалась — и верно. Плакал ребенок. Самый младший. У них трое. Плач грудного младенца, это я различу за сто километров. Но не было слышно, чтобы кто-нибудь с кем-нибудь ругался. Только ребенок плакал, плакал, плакал…
В голову мне пришла ужасная мысль, что эти гнусные изверги торчат где-нибудь в баре, а детей оставили одних ночью. Если бы они были дома, так подошли бы к нему, ведь верно? А что, если маленький вывалился из колясочки, или ему снится что-нибудь страшное, и он лежит весь мокрый и умирает от голода? Я совсем растерялась, не знала, что делать. То, что милиция тут не поможет, мне было ясно — кого же забирать, когда никого дома нет? Я уж думала позвать маму, как плач вдруг затих. Наверное, уснул, бедняжка. Я напряженно ждала, что дальше. Когда стало ясно, что он действительно уснул, я снова принялась читать про Петишку. Только мне уже не было весело. Мне и его стало жалко — за то, что он так боялся директора. Некоторые взрослые — отвратительные обезьяны. И даже еще отвратительнее, потому что обезьяны своих детенышей любят, даже блох у них выискивают, чтобы не кусали. Как в той большой клетке, в зоопарке.
2
Я отправилась на разведку.
Стою перед дверью соседей и повторяю про себя, что скажу, если откроет сам или сама. И больше всего боюсь, как бы не подвели нервы, а то уйду ведь…
А сказать я решила вот что:
«Если вы будете мучить своих детей, изверги, и оставлять их одних по ночам, то мой отец вызовет милицию, тогда увидите. Хотите, чтоб они что-нибудь подожгли? Или отравились газом? Вы кукушка, а не отец!» (Или мать, если выйдет сама.)
Вот скажу — и посмотрим, посмеют ли они пикнуть. Только нашу дверь я оставлю открытой — на всякий случай: вдруг струшу? Со мной это иногда бывает. И я напрасно борюсь против этого.
Позвонила. Никакого движения. Я чуть не оглохла, так у меня стучало сердце. Я позвонила еще раз. В прихожей затопали легкие шажки. Ребенок. Извергов нет дома. Я смотрела на окошко в двери, но ребенок сразу приотворил саму дверь. Повиснув одной рукой на скобе, а другой упершись в косяк, он смотрел на меня большим синим глазом.
— Ку-ку, — сказала я. — Какой у тебя красивый глазик! Жалко только, что один…
И я улыбнулась как можно ласковее.
Ребенок немного подумал. Потом потянул дверь на себя и просунул в щель все личико.
Господи, какие глаза! Таких не увидишь во всем зоологическом саду, да и на всем земном шаре. Такие глаза могут быть только у маленького ребенка или у Иисусика на бабушкином образке. Да и Иисусик- то ведь тоже дитя.
Ребенок был совсем не худенький, только колготки, надетые задом наперед, были черные, как земля. И ни ботиночек, ни тапочек. А волосы — ну ангел, и только! Светлые, длинные. Только непричесанные.
— Знаешь что, — я опустилась на корточки, — если ты впустишь меня, я тебе сделаю прическу как у принцессы. Красивую, золотую прическу. Хочешь?
Девочка смотрела на меня, разинув ротик. Казалось, она ничего не понимает. Но она понимала, потому что вдруг распахнула дверь и побежала в кухню. Я вошла, закрыв дверь за собой. Ну и свинюшник в квартире, мамочки! Все разбросано, грязно…
— Как тебя зовут? — спросила я девочку, взяв ее на руки. Она оказалась тяжеленькая. Я опустила ее, схватила под мышки и покружила. Наконец-то она рассмеялась, но потом ей стало страшно кружиться. Я поставила ее на пол.
— Ну, как же тебя зовут?
Она убежала от меня в комнату. Я ее поймала, она взвизгнула.
— Ну как? Евочка, Зузка, Мария? Или Янка?
Девочка вертела головкой и прыгала вокруг меня. Я притворялась, что хочу поймать ее, но никак не могу. Но она ничего не говорила. Я уж испугалась, что она немая, как вдруг девчушка выбежала в соседнюю комнату и оттуда крикнула:
— Соня!
Она подбежала к колясочке и начала ее качать, чтобы показать мне, чем она владеет. Так вот он, бедняжка! Увидев меня, малыш засмеялся, открыв беззубые десны, замахал ручками. Ноготочки грязные, но сам божественно красив. Это был мальчик, и звали его Рудко. Но имя ему было ни к чему, разговаривать с ним пока еще было нельзя. Ему было месяцев пять.
Сколько лет Соне, я так и не узнала. Сначала она сказала — семь, потом — один годик. Еще она сказала, что Петеру, старшему брату, восемнадцать и он ходит в первый класс. Она все так путает. Но мне нравилось, что она хоть смеется.
Потом мы перепеленали Рудка в сухую пеленку. Не в чистую. Чистых не оказалось. Но хоть в сухую. Он сразу уснул и стал еще красивее. На полу валялась женская нижняя юбка. Роскошная, широкая, сплошные кружева. А я назло наступила на нее. Спросила Соню, любит ли она маму.
— Ага, — кивнула девочка, — когда мама приходит, она приносит мне кофетки.
Она так и сказала — «кофетки», хотя вообще-то выговаривает слова правильно. Я немножко струсила:
— А когда она придет?
— Да потом, — сказала Сонечка. — А дядя принесет мне куколку.
— Какой дядя? Может быть, папа?
— Нет. Тот дядя, он пришел, а потом ушел.
— Когда?
— Ну, тогда.
Не стоило расспрашивать. Сонечка не различала времени. Ни годы, ни дни, ни вчера, ни завтра. Но дядю от отца она, конечно, отличит. Мало двух извергов, еще третий суется, приманивает ребенка куколками!
— Ой, — всплеснула вдруг Сонечка своими маленькими ручонками и подняла с полу нижнюю юбку, — что мама забыла! Наверно, ищет и не найдет…
Сонечкины глазки совсем округлились от страха, и если бы в эту минуту пришла ее мать, я бы ударила ее и выдрала бы ей все волосы, так я рассвирепела от жалости. Я незаметно отобрала у Сонечки эту гадкую, гнусную нижнюю юбку, чтобы она ее больше не касалась. Потом я сбросила со стула женский пояс и чулки, пинком отшвырнула туфли на шпилечках с усеченным носком, села, взяла Сонечку на руки и начала
