самого узкого круга лиц. Если Брежнев любил «крымские встречи», приезды своих коллег из бывших социалистических стран, отдых у моря, то Горбачев слыл отшельником.
Правда, раз в месяц, где-то поближе к отъезду, он собирал две-три пары отдыхавших по соседству близких ему людей: супругов Лукьяновых, Медведевых, Яковлевых, иногда еще кого-то. Это была, как мне рассказывали, хотя и не формальная, но все-таки неискренняя встреча. Возвращаясь из отпуска, Горбачев делился впечатлениями от этих встреч и тем впечатлением, которое оставили у Горбачевых супруги его соратников.
После того как Горбачев раздал государственные дачи на юге различным организациям, условия отдыха руководителей партии и страны изменились. Начались трения по поводу того, кому, когда и где отдыхать. Привычки были настолько живучими, что никто из них не хотел ехать в обычный санаторий. Впрочем, стали другими условия пользования и дачами в Подмосковье. Теперь каждый мог отдыхать лишь на ведомственных дачах. И хотя это было совсем неплохо, но прошлого величия, таинственности в жизни секретарей ЦК, членов Политбюро, заместителей Председателя Совета Министров уже не было. Все вокруг увидели, что они — обычные смертные, и это было довольно неожиданным для них, привыкших за долгие годы к обожествлению начальства. Кое-кто считал, что иначе нельзя было рассчитывать на долгие годы владычества. Чем деспотичнее и недоступнее был вождь, тем дольше он сидел на троне.
Закат перестройки
Вот уже две недели я не нужен следователям. Хотя, если сказать по правде, неплохо бы посмотреть сейчас на них. Чувствует мое сердце, что в Российской прокуратуре творится нечто непонятное. И есть отчего: прокуратуру обокрали. Видеозапись допросов В. А. Крючкова и Д. Т. Язова, В. С. Павлова «крутят» за кордоном. Западногерманский журнал «Шпигель» публикует на них обширные выдержки, мы перепечатываем. У следственной бригады неприятности — их подозревают в приватизации и распродаже казенных ценностей. Лучшие журналистские перья строят догадки об утечке страшной тайны из бронированных сейфов, умело направляя мысли обывателя по ложному следу. Кому-то это очень нужно. Во всяком случае, не арестантам. И вряд ли серьезную роль сыграла погоня за презренным металлом. Скорее, деньги должны были «прикрыть» политическую акцию, свести все к уголовщине. Хотя исполнители могли сочетать, как говорят, полезное с приятным. Может быть, Степанков исполнял важный заказ? Но тогда чей?
Размышляю об этом и прихожу к выводу, что публикация на руку форосскому страдальцу. В последнее время в некоторых поостывших от победной эйфории газетах появились проблески сомнения в непричастности «лучшего немца» к августовскому экспромту. А это грозит ему потерей доверия, и не только в нашей стране. Спасти дело могли только откровения, которые, как выяснилось, от подследственных добывались обманным путем. Отсюда версия о насильственных акциях и, значит, непричастности Михаила Сергеевича к этому действу. Во всех случаях подобное воровство может совершаться только могучей и опытной рукой, не оставляющей следов. Это предположения, которые еще надо доказать. Если виновные не будут найдены, сомнения в причастности к акции сильных мира сего отпадут.
…Три дня спустя меня ведут длинными тюремными коридорами к следователям. Нашлись все-таки ребята. А я, откровенно говоря, думал, что больше уже не увидимся. В коридорах полумрак. Конвоиры спешно прикрывают глазки камер, чтобы, не дай Бог, меня кто-то не увидел или я не обнаружил знакомых и близких, которых, как считают конвоиры, полно в каждой камере. Моим непредвиденным встречным звучит грозная команда: лицом к стене, не поворачиваться. Вот так встретишь сослуживца и не поболтаешь о том о сем, даже толком не разглядишь, кого же распластали вдоль стены. Впрочем, нечего сожалеть. Сейчас со следователями наговорюсь на неделю вперед.
Вот тут я угадал: сидят довольно мрачные, настроение не боевое. Интересуются, что я думаю по поводу тяжелой утраты видеозаписей. Узнав, что я склонен подозревать «руку окружения Горбачева», оживляются. Следователям не легко. Они и сами понимают, что стали пешками в игре политиков, и нечего их винить в распродаже секретов Родины. Итак, ясно, что внутренние конфликты в прокуратуре сказываются на ходе дознания. Следственная бригада тает с каждым днем. Но те, кто остался, вынуждены интересоваться побудительными мотивами, как подследственные дошли до измены Родине. То ли с целью, то ли в виде захвата власти. И вопросы следуют вялые, подчас далекие от сути всего происшедшего. У меня давно сложилось мнение, что вопросы задаются не ради поиска истины, а в интересах заполнения доказательствами некой заданной схемы. И то, что соответствует сценарию, фиксируется, а то, что противоречит ему, — отбрасывается.
Не первый раз спрашиваю следователей, почему нет интереса к истинным фактам, к реакции форосского заточенца на наш приезд. Почему на веру взята только его версия, представляющая смесь фантазии, полуправды и полулжи. Конечно, была стрессовая ситуация и многое желаемое, возможно, представляется теперь ему как действительное. Но надо разобраться с этими фантазиями. Вот этого-то желания как раз и нет. Все, что касается поведения генсека, тщательно обходится. Ответ один: это предмет специального расследования. Горбачева оберегают от всех неудобных вопросов, его имя в протоколах стараются не упоминать. По-человечески это понятно. Все-таки какой-никакой, но пока еще президент. Пусть неудачник с подмоченной репутацией, допустивший бунт своих ближайших, но формально верховный властитель. Кто его знает, куда выведет знание истины. Полагаю, это обстоятельство давит и на подследственных.
В общем, вопросы следуют один за другим. Но теперь они для проформы. Ответы для дознавателей —. не главное. Руководство следственной бригадой давно определило меру вины и наказания каждому. По- моему, это случилось еще до начала допросов, а может быть, и до ареста, и удивляться тут нечему. Правоохранительные органы верны российским традициям. Сначала выносится приговор, затем ведется следствие по подбору каких-нибудь доказательств и, наконец, судебное разбирательство.
Об этом я думаю уже в камере. Как и о той поре, когда перестройка из системы мер по созиданию превратилась в фактор разрушения партии, государства, всего Советского Союза.
Отлаженная десятилетиями машина управления обществом еще безотказно работала, еще принимались, как прежде, решения и постановления, но чувства уверенности в правильности принимаемых мер среди работников партийного и хозяйственного аппарата уже не было. Иногда замечал, как на заседании Политбюро ЦК кто-то из руководителей министерств вдруг срывался и резко, порой саркастически говорил о готовившихся постановлениях, обстановке в стране, необязательности в выполнении планов. Но еще хуже было презрительное молчание или нежелание высказать свое мнение. Пожалуй, никто больше не боялся критики на Политбюро, она воспринималась с иронией и издевательством. После заседаний я видел, как кто-то из министров, копируя голос, интонации и жесты генсека, говорил, что нужно делать, и окружающие невесело смеялись.
Я все реже участвовал в подготовке докладов и выступлений. Видимо, Михаил Сергеевич чувствовал мое негативное отношение к словоблудию и привлекал новых людей, не так уставших от затертых слов, среди которых стало все больше появляться иностранных.
Как человеку из сельской глубинки, быстро поднявшемуся до вершин власти, генсеку нравились загадочные заграничные слова. Он на редкость быстро запоминал их, но не всегда понимал значение. Однажды он спросил меня:
— Скажи-ка, что значит брифинг?
Я объяснил, что это форма информирования представителей средств массовой информации. Он перепроверил его значение у Яковлева. С тех пор слово «брифинг» часто звучало в его речах, и, мне казалось, он стал обозначать им и совещания, и заседания, и собрания. Последнее время свой словарный запас Горбачев усиленно пополнял за счет понятий из языка западных стран и всячески украшал ими свою речь. И должен сказать, что это звучало действительно красиво: «надо дать брифинг для тружеников села» или «обеспечьте консенсус на брифинге». В общем что-то в этом духе.
