Маленький человечек с усталыми глазами больше всего боялся, что кто-нибудь узнает о его пребывании в концлагере. Он был инженером, осужденным за вредительство, одним из тех, чьи поступки и взгляды, чувства и намерения «подходили» под 58-ю статью УК. Он жил не просто, а по заранее намеченному витиеватому плану. Первым и главным пунктом этого плана было желание во что бы то ни стало скрыть от всего мира свое пребывание в концлагере. В Москве осталась семья. Дети не знали о том, что отец их осужден за вредительство, жена хранила эту тайну; длительной командировкой на Камчатку объясняла она всем исчезновение главы семейства из Москвы.
Давно, в студенческие годы, он жил в деревянном скрипучем домишке, в дешевой квартире, а рядом с ним обитала женщина с тремя детьми. Мужа ее посадили в тюрьму за кражу. Женщина скрывала от детей это скорбное обстоятельство, и дети не перестали уважать своего отца. Он, придя из тюрьмы, спокойно, с чувством собственного достоинства, занял свое место за столом. Вот так же спокойно и с чувством собственного достоинства хотел теперь инженер с усталыми глазами занять свое место за столом.
— Я буду работать, как надо, я буду хорошо работать, — сказал он чекистам в лагере, — только вы должны дать мне слово, что никто не узнает о моем пребывании здесь. Это очень стыдно, когда человек приходит из тюрьмы, а у меня дети.
Каждый новый человек, прибывавший в лагерь, казался ему знакомым. Он пытливо вглядывался в каждого лагерника. Ему везло: в тайну его не проник никто.
В один вечер, когда дождливая Карелия, холодная и просторная, вот-вот должна была стать прошлым, ему сказали:
— Появились непредвиденные обстоятельства, дорогой Николай Алексеевич, обстоятельства, которые вас расшифровывают.
— Позвольте, вы обещали, что никто не узнает о моем пребывании в концлагере.
— Да, но что уж тут поделаешь, — чекист прошелся по комнате. Он подыскивал нужные слова, собственно не слова подыскивал он, а порядок слов. — Завтра вся страна узнает из газет о том, что вы были здесь, завтра вся страна поздравит вас. Вас представляют к досрочному освобождению и к награде. Спокойно отправляйтесь к себе домой. Не бойтесь, ваши дети будут уважать вас. Больше того, я думаю, не всех отцов так будут уважать их дети. Поздравляю вас. Простите, не сдержали слова, но уж так пришлось.
Он говорил долго, но человек с усталыми глазами не слышит его, думает о своем, о том, как встретит его семья. Он знает, что она встретит его хорошо. Впервые за всю жизнь он думает о том, как встретит его страна. Ему радостно, он знает, что страна встретит его хорошо.
Станция Медгора. Под остроконечной крышей горят часы.
На платформе толпа. Выцветшие, обшитые золотой мишурой знамена. Играет музыка. Ползут мимо станции эшелоны.
Это освобожденные беломорстроевцы едут на Москанал.
Отъезжающим машут платками, шапками. Люди в шинелях с красными петлицами поднимают руки к козырькам.
— …Сегодня вечером я уезжаю, — говорит случайно присутствующему здесь журналисту Квасницкий. — Взгляните на плацкарт. Скажите, он выбит правильно? Послезавтра я буду разговаривать с детьми. Они не посмеют не узнать меня. Начальник обещал мне работу и паспорт.
Сто сорок человек коммунаров коммуны им. ПП ОГПУ ЛВО едут в Томск. Они стоят со своими сундучками и подушками около старого боевого знамени, которое сопровождало коммуну во все дни строительства и развевалось на всех местах ее работы — в Надвоицах, в Сосновце, на Выгозере и на четвертом боевом участке, на штурме плывуна, на парадах и авралах.
На этом старом знамени, сделанном рукой церковного вора Поваровского, начертаны не боевые лозунги, а облезшие, вымоченные дождем и снегом цифры процентов, кривые графиков, и оно, как подлинный боевой стандарт, обожжено во многих местах огнем аммоналовых и динамитных взрывов.
Семен Фирин сказал простую напутственную речь, и коммунары со значками ударников на красных бантах сели в вагон.
Они тронуты игрой оркестра, любовью товарищей, заботой Фирина, человека душевного и бывалого. Появляется гармонь. Ловкий татуированный парень в оранжевой майке отплясывает на деревянной крышке люка у водоразборной колонки.
— Нашли себе место, — смеются ребята.
Второй звонок. Провожающие обмениваются адресами с теми, кто обещает писать о жизни и работе коммуны, о том, как она будет держать свои знамена.
— Товарищ Малешков! Пиши в «Перековку». Не теряй с нами связи.
— Сережка, брось курить в вагоне. Поезда отходят один за другим.
Строители канала стали ценностью в глазах страны — хорошо обученные и организованные к социалистическому труду работники.
Страна предлагает им продолжать работу на новостройках второй пятилетки.
ИЗ ТЕЛЕГРАММЫ БЕРМАНА
4. Не допускать бюрократизма и волокиты в деле объявления льгот и освобождения, обеспечив каналоармейцев тем вниманием, которое они заслужили.
Эту телеграмму объявить в «Перековке», по радио на боеучастках, во всех общежитиях и бараках.
Начальник Главного управления лагерей ОПТУ
М. БЕРМАН
Отъезжающие стараются не забыть о времени «заключения», стремятся сохранить методы и формы внутренней организации человеческого коллектива, деловитое и внутренне-цельное жизнеощущение, приобретенное в обстановке борьбы за канал.
Мечтая о будущей работе, они хотят и там, на новых стройках, сохранить свое коллективное беломорстроевское лицо: пусть им дадут отдельные участки работы, на которых они покажут, как работают каналоармейцы, воспитанники ОГПУ. В ряде случаев они едут на новостройки целыми бригадами — как сработались. В других случаях люди, работавшие на канале в разных фалангах и трудколлективах, уже по дороге сами сколачиваются в новые бригады бетонщиков, землекопов, плотников.
Узник, покидающий буржуазную тюрьму, в первый момент плохо верит в свободу. Неужели?! Свобода пьянит, солнце заставляет жмуриться, свежий воздух валит с ног. Узник робок, он с узелком шагает по теневой стороне улицы, он едва решается перебежать на солнечную сторону жизни. Или — зависимо от темперамента — он со всех ног кидается прочь, колесит по переулкам, как бы все еще заметая следы: только бы подальше от проклятого места, не передумали бы, не вернули бы. Или — смотря по обстоятельствам — его встречают родные, увозят, осыпают восклицаниями. Это похоже на сон, нужно ущипнуть себя, — нет не щипать, а то проснешься. Или — если узника освобождает восстание — его несет на руках толпа, ему не дают опомниться, он торжествует, его надежды сбылись, он кричит «ура» революции.
Перед отъездом настроение было веселое — впереди была свобода и новая работа
Во всех случаях выход из тюрьмы — это рубеж, резкая грань, прыжок без оглядки. Годы тюрьмы представляются грубо вырезанным куском из моей единственной жизни — они пустой и темный провал. После тюрьмы жизнь надо продолжить с того момента, как оборвалась она пять, десять лет тому назад. После тюрьмы вор снова идет воровать, бедняк — бедовать, бунтовщик — бунтовать против ненавистного строя.
А как чувствует себя досрочно освобожденный беломорстроевец?
До лагерей вор проводил всю жизнь на колесах — но трамваям и поездам, в кружении по темным дворам и подъездам, в бегах, во хмелю — но притонам и пивным, самое бытие которых половинчато и
