Поэтому организационные заповеди массовой газеты приобретают здесь особую остроту, и к сумме общеизвестных правил и законов советской печати прибавляются еще особые правила, создаваемые спецификой лагерной обстановки.
Лагерный корреспондент — заключенный. Критикуя своего ближнего или дальнего начальника, он выступает против особо авторитетной силы. Этого не должна была забывать «Перековка». И она не забывала.
В роте усиленного режима — особые правила. Начальник в такой роте наделен особыми полномочиями. Даже десятник здесь — гроза и сила.
Газета пишет:
«В третьем лагпункте второго отделения после длительных усилий воспитательной части 174 лагерника из роты усиленного режима дали в среднем 130 процентов задания.
Так пишет лагерник из роты усиленного режима. Нужно обладать высоким мужеством или безусловной верой в свою газету, чтобы писать об этом и назвать по имени проштрафившееся начальство.
Человек работает по выемке скалы. Человек вывозит на тачке труды взорванных скальных пород. Круг его наблюдений узок. Он знает полсотни своих ближайших товарищей по труд-коллективу. В минуты отдыха он может наблюдать лишь развороченный свой участок, небольшое пространство, изуродованное аммоналом и кирками. «Перековка» расширяла ограниченное человеческое зрение. Газета показывала всю трассу — от Медвежьей горы до Сороки.
Лагкоры, пишущие о победах и героизме, были лучшими ударниками и передовиками: положение лагкора обязывало.
Газета к сожалению не вела настоящей регистрации своих лагкоров. В списках лагкоров «Перековки» числились только те лагерники, которые писали в газету постоянно и часто. Зарегистрированных лагкоров поэтому насчитывалось только 3 570 человек. Конечно и 3 570 человек — немалая армия, но это число должно быть увеличено в несколько раз, чтобы получилось реальное представление о связи газеты с массой.
Вместе с журналистами на трассе работали воспитатели. Про многих из воспитателей надо сказать, что они работали, как художники. Вот как работал воспитатель Квасницкий. Слушайте его голос:
«Вы не встречали около Одессы хуторских мельниц? Подлая затея. Но в этих мельницах есть своя философия. Кто хочет молоть, тот распрягает и вводит коней на деревянный круг. Круг укреплен с сильным наклоном. Впереди сено. Лошадь хочет взять корм. Она рвется вперед, — тогда круг вращается, и мельник собирает муку.
Меня поставили в круг молодым человеком и толкнули в спину. Теперь я схожу с круга. Я снимаю картуз, чтобы вытереть пот, и вижу в зеркало седину. Я говорю: вот и шестьдесят скоро. Долго же вы бежали, Самуил Давыдович. И какой круг!
Говорю откровенно: жизнь моя — десять романов по пятьсот страниц. Рокамболь из Одессы. Возможно, вы слушаете меня и шепчете: «Ну, что ж. Se non e vero e ben trovato!»[2]
Нет? Тем лучше. Я прожил по липе всю жизнь и хочу, чтобы мне верили хотя бы под старость.
Если вам скажут: Квасницкий — профессор или доктор философии — не верьте. Я работал под герцога, коммивояжера, хирурга, скрипача и римского монаха.
Тридцать лет я был только вором, хотя настоящая моя профессия — заготовщик кож. Заготовщик кож — из местечка Смелы, возле Киева.
В 1905 году мне было всего двадцать восемь лет.
В это страшное время на наше местечко обрушился погром. Я был молод, здоров и страшно горяч. Я не ждал приглашения записаться в отряд самообороны. Я рассчитал верно: лучше получить пулю в лоб, чем кухонный нож в живот. Мне дали винчестер. Знаете — шестнадцать патронов и затвор-скоба… вниз и вверх. Мы спрятались на чердаке и стреляли в золоторотцев и лавочников. Не думаю, чтобы я кого-нибудь убил. Я стрелял в первый раз и страшно спешил.
Мне удалось спрятаться. Меня выдали. Через год я вышел из Одесской тюрьмы. Меня боялись взять в мастерскую и не давали работы на дом. Мне грозили расправой. Так было несколько месяцев. Но однажды я встретил на улице одного из знакомых воров. Он отвел меня в пивную, накормил ужином и сказал:
— Самуил! Мы сидели с вами в одной камере, и я вижу — вы человек не глупый. Вы хотите серьезно работать, Самуил?
Я не ответил ни «да» ни «нет». Я не хотел искать свое счастье в чужих карманах.
Вскоре я снова встретил моего собеседника. Он был одет, как заводчик. От него пахло хорошим вином. Прощаясь, он взглянул на золотые часы. Моя семья десятые сутки ела одни баклажаны, а вещи были в ломбарде. Впереди был голод. Я взял вора под руку и сказал, не веря своему голосу:
— Ну, где же ваша работа?
…И вот мне пятьдесят шесть лет. Я — бывший вор, а дети мои — комсомольцы, учатся в вузах и презирают меня как соцвреда. Грустная история, товарищи! Дети отреклись от отца. Я должен был это чувствовать заранее. Дурная слава наступила мне на пятки. Когда мы с семьей приходили в мало знакомый дом, дети спрашивали в коридоре:
— Папа, тебя здесь не знают? Папа, лучше уйди.
И я уходил, чтобы не испачкать детей.
В тридцать лет я стал вором международных масштабов. Круг под моими ногами вертелся быстрее и быстрее. Я бежал из Риги в Берлин, из Берлина в Париж, Лондон, Остенде. Я кружил по северной Африке и скрывался в Италии. Возможно, есть люди, не забывшие моих путешествий по Австралии, Венгрии, Бельгии, Франции, Южной и Северной Америке.
Память моя сохранилась прекрасно. Я говорю на шести языках лучше, чем на русском, и пройду сквозь Париж с завязанными глазами. Вы хотите знать, где я жил постоянно? Посмотрите списки Синг- Синга и Полтавской тюрьмы, Роттердама и Киева, Москвы и Одессы.
Я выходил из тюрьмы, чтобы тотчас вернуться обратно.
Скотланд-Ярд был моей первой тюрьмой за границей. В 1909 году я бежал от полиции через Вайтчепель и Блекль-Ярд.[3] Я четыре раза пересаживался с одного баса[4] на другой.
Здесь меня взяли за локоть. Я обернулся и увидел «оффисера»:
— What can I do for you?
— Let's go with me![5]
Через полчаса я сидел в Скотланд-Ярде. В те годы я был немного наивен и думал, если тюрьму моют резиновой шваброй, она не пахнет Одесскими крестами.
Скотланд-Ярд выглядел действительно много интеллигентнее. Холодно. Чисто. Тихо. Возле дверей — звонок. И каждому вору две чистых простыни, желтый платок на шею и туфли.
Но чего стоила нам эта интеллигентность? Представьте: посреди камеры привинчен дубовый стол и семь стульев. Все заключенные должны сидеть. Встать не разрешается. Курить нельзя. Разговаривать можно. Мы сидим, разговариваем — час, два, день…
Ночью тоже не позволяют встать. Кто хочет в уборную, должен нажать звонок и ждать разрешения.
Посуда, как янтарь. Ее заставляют вылизывать. Но порции были урезаны настолько, что мы вылизывали без приглашений.
В Одесских крестах за папиросы просто били. Здесь били и приковывали к стене. Не подвешивали конечно, но подтягивали так, что курильщик стоял на больших пальцах.
Остальное, как обычно. Между прочим на допросе меня ударили резиной по голове. Я был молод и недавно получил от семьи ужасные письма. Я не выдержал и замахнулся на надзирателя.
Какая разница — резина или кулак! Но об этом я подумал потом, в карцере под названием «трюм». На допросе я просто кричал и закрывал лицо руками.
