он осторожен, следователь прокуратуры Рябинин. Нужно возбудить уголовное дело, сделать на Вербной обыск, а потом колонуть Поскокцева по всем правилам допроса. Задержать на трое суток и запихнуть в камеру. Потрясти Камиллу, которая наверняка была соучастницей.
Но я бессильно опускал руки: ну да, не было оснований, поскольку Антонина Михайловна умерла своей смертью.
В полдень я решил больше не ждать и встал, чтобы отправиться на встречу с одним наркоманом. Это в полдень. А в двенадцать часов пять минут зазвонил телефон. Я схватил трубку, и она вежливо поздоровалась со мной голосом Рябинина. Я не вытерпел:
- Сергей Георгиевич, ну?
- Поскокцеву вскрыли.
- И?
- У нее в легких найден нашатырный спирт.
- Самоубийство?
- Почему самоубийство?
- Выпила нашатырь…
- Не выпила, а вдохнула.
- Она же вьетнамские лекарства…
- В ингалятор, в горячую воду, кто-то плеснул нашатырь. Она вдохнула, паралич дыхательного центра и мгновенная смерть.
- Плеснул… кто-то?
- Да, кто-то.
- Сергей Георгиевич, я поехал.
- Давай, Боря…
Не поехал, а полетел. И носился до полуночи. На Вербной Поскокцева не оказалось. Никто не видел его в мастерской холодильников, где он работал. Не появлялся он и в кафе «Эммануэль». Я осмотрел квартиру Камиллы: она лишь пожимала плечами и плакала. Поскокцев сбежал.
Зачем? Куда? Бросил любовницу и обе квартиры?… Впрочем, на шестьдесят тысяч прихваченных долларов можно погулять в ширину.
Через два дня я сидел в кабинете, собираясь оформить Поскокцева во всероссийский розыск. Оладько вошел, сел, перегородил кабинетик длинными вытянутыми ногами и вздохнул:
- Леденцов, против натуры не попрешь.
- Верно, - выжидающе согласился я.
- С тебя бутылка коньяка.
- За что?
- Поедем в кафе «Эммануэль».
Похоже, он поменял начало с концом: сперва хотел получить с меня за то, чего еще не сделал. Виктор мужик серьезный, неулыбчивый, да на его сухом лице улыбке и не закрепиться. Я поехал.
В кафе Оладько подвел меня к бару. Увидев нас, Камилла заплакала и произнесла двусмысленную фразу:
- Органы я всегда любила.
- Против натуры не попрешь, - повторился Оладько.
Широким жестом Камилла пригласила следовать за ней. Мы пошли. За бар, по коридорчику, в подсобку, где ящики, коробки и бутылки.
Между холодильником и какими-то мешками сидел Поскокцев. Сидел, как и у трупа жены, не поднимая головы, упершись в пространство порфировидной плешью. В подсобке стало тихо, да тут всегда тихо. Мне с Поскокцевым не о чем было говорить и не о чем было его спрашивать. Впрочем, один вопрос имелся, потому что я не забыл о больной сестре покойной Антонины Михайловны:
- Где деньги?
Он молча кивнул на сумку. Но у меня было и предложение:
- Поскокцев, едем в прокуратуру!
Рябинин расследовал это хитроумное убийство и передал дело в суд. Приговора я не дождался: меня послали в одну из горячих точек страны оказывать оперативную помощь местным товарищам. Перед отъездом я зашел к Рябинину.
- Сергей Георгиевич, почему они, эти горячие точки?
Следователь вздохнул, поправил очки и пристально взглянул на меня, словно я только что возник в кабинете; словно проверял меня, выдержу ли его ответ.
- Боря, в нашей стране более ста национальностей…
- Ну и что? Жили ведь.
Рябинин достал початую бутылку коньяка, две шоколадные конфетки, кофейные чашки и налил по половинке. Мы выпили прощальные граммы. Я повторил:
- Жили ведь.
- Один из наших президентов - не помню его фамилии - предложил народам брать суверенитета столько, сколько захотят. Что это значит?
- А что?
- По-моему, это призыв к гражданской войне. Ну, и начали брать суверенитеты. Поэтому, Боря, ты и едешь в горячую точку.
Его оригинальный взгляд меня удивил. А Рябинина собственные слова, похоже, расстроили. Поэтому он взял бутылку и налил еще. Мы выпили.
- Сергей Георгиевич, но ведь президента, фамилию которого ни вы, ни я не помним, выбирал народ. Дурака же не мог выбрать?
- А почему? Чехов в записных книжках написал, что на одного умного приходится тысяча глупых, которая способна все заглушить. Так почему же тысячи глупцов не могли выбрать глупца в президенты?
- Хорошо, что мы забыли его фамилию.
- И даже не попытаемся вспомнить.
Мы допили коньяк, обнялись, и я отбыл в горячую точку…
…Уехал летом и вернулся летом. Отсутствовал почти год. С чем вернулся? Главное, не ранен. Получил медаль и чин капитана. И приобрел еще что-то основательное, серьезное и непередаваемое речью. Оладько заметил, что я стал меньше шутить. Ну, это дело поправимое.
На второй день после возвращения я шел по проспекту, впитывая солнце и дух родного города. Не хотелось ни вспоминать о командировке, ни думать о предстоящей работе в уголовном розыске.
Мне показалось, что рядом плывет белая яхта, подгоняемая солнечным ветром. Автомобиль шел вровень с моим шагом. «Мерседес» вроде бы последней модели «S». Элегантнее шестисотого. Он прижался к поребрику и остановился. Открывшаяся дверца едва не уперлась в меня. Из машины вышел человек в белом костюме в тон своего «Мерседеса». Я непроизвольно глянул на его обувь - белые туфли.
Еще ничего не случилось, еще лица его не видел… Но я знал, что сейчас случится. Может быть, потому, что, вылезая, он склонил голову, которая из автомобиля показалась первой: круглая, крупная, плешивая, пропечатанная кляксами, пятнами и родинками. Я спросил, не веря собственным глазам:
- Поскокцев?
- Привет, опер.
- Разве ты не сидишь? - вырвалось у меня.
- За что? - ухмыльнулся он...
- За убийство своей жены.
- Меня оправдали.
- Не ври…
- Лох, а не опер, - рассмеялся Поскокцев.
