поселка, чуть-чуть оторвавшегося от остального города, были похожи на прибрежные камни.
Прибой степи вскипал над ними серебристой пеной тополиных крон. По темному небу тянулись белые холодные облака. Иногда они закрывали луну, и на степь падали их летучие тени. На краю, почти у самого горизонта, беззвучно катился поезд — игольчатый лучик паровозной фары ощупывал впереди себя дорогу.
— Видишь? — еще тише сказала Валя, прижимаясь щекой к моему плечу.
Я стоял, боясь шелохнуться и спугнуть Валю, и думал о том, что степь, в сущности, очень похожа на море, только в море, если на него посмотреть с высоты, больше огней — суда бредут в разные стороны; в тихую погоду море так же шуршит, только шорох его громче и плотнее и в нем иногда возникают густые нотки металла. Думал о том, что «Коршун» сейчас постукивает дизелем где-то в Кронодском заливе, и мне даже казалось, будто я слышу этот стук: по степи, приближаясь к Горску, катился поезд...
Тепло от Валиной щеки, и ее дыхание, и степь далеко внизу, и море, к которому я завтра поеду, странно сливались, и сквозь толстые подошвы сапог я чувствовал, как напряженно на одной ноте гудит под нами бетонная башня.
Я подумал, что Феликс вовремя дал радиограмму, несколько дней назад она была бы преждевременной: я не сумел бы так ясно понять, как нужно мне снова на «Коршун». Человеку что-то в жизни нужно делать до конца.
— У тебя такое сердце, Сеня, что оно должно вместить и море, и степь, и Павлика, и меня... — сказала Валя. Она улыбнулась и добавила: — Рожью пахнет...
Я резко повернулся к ней, взял ее милое усталое лицо в ладони. Тугой комок подкатывал к горлу. Я сказал:
— Я не знал этого раньше. Теперь я знаю. Завтра я уеду. Но я напишу тебе. И вы приедете с Павликом. Обязательно приедете. Слышишь?
Она согласно прикрыла глаза и тотчас открыла их...
Потом пала роса. И мы вернулись домой мокрые. Я проводил ее до двери и хотел уйти.
— А как же чай? — спросила она весело. — Ты же хотел чаю!
— Ну да, его только надо подогреть, он уже кипел... — пошутил я. — Но тебе через три часа на работу...
— Я отдохнула вечером. Не уходи.
Мы вошли в комнату. Валя шепотом призналась:
— Ты знаешь, кажется, я вправду устала. Я полежу на диване, но ты не уходи.
— Хорошо.
Потом она легла на диван и поджала ноги, а я сел рядом.
— Скоро проснется Павлик...
— Нет, еще не скоро.
— Он настоящий парень, — сказал я и добавил: — Ты прости, я хотел спросить у тебя, где его отец?
— Он никогда не жил с нами. Я была студенткой, он — тоже, курсом старше... Потом он уехал...
— Ты любила его?
Валя долго молчала.
— Да... Я его понимала... Он улыбнется — я знаю, что он думает, он посмотрит — я знаю, что он собирается сказать... Знаешь, как понимала? До последней ниточки...
— А меня?
— Тебя? — Она приподнялась на локте, заглянула мне в глаза. Потом провела пальцами по моим бровям, скользнула по носу и задержалась на губах. И мои губы невольно шевельнулись под ее шершавыми теплыми пальцами. — Тебя? Тебя я тоже понимаю, — серьезно сказала она. И вдруг засмеялась. — Ты большой, тяжелый и глупый... И еще ты пахнешь автомобилем.
— Я глупый?
— Глупый. — Она, все еще смеясь, положила голову ко мне на грудь. — Глупый и пахнешь автомобилем... Я ведь не девочка. — Она снова приподнялась и склонилась надо мной. Ее волосы касались моего лица. — Но я ни от чего не отказываюсь: ни от ошибок, ни от радости. Мне нечего стыдиться. У меня светло на душе. А ты... Ты пришел... Еще в тот вечер, когда ты впервые стучал на лестнице своими сапожищами, а после якорь прятал, ты мне стал родным. Я тогда так и не заполнила нарядов... Выключила свет, ходила по комнате и все не могла сообразить, что же произошло.
— Что же произошло?
— А ты не знаешь?
— Нет.
— Я нашла тебя... Потом Павлик болел. Знаешь, Сеня, с тобой я девочка... и мама... мама-девочка... Смешно?
— Нет...
— Ты веришь мне?
— Ты для меня всегда будешь девочкой и мамой... Только ты не плачь...
— Я не плачу. С чего ты взял, что я плачу?
— У тебя дрожит вот тут. — Я губами коснулся краешка ее носа, там, где начиналась горьковатая морщинка.
— Мне кажется, что все, что случалось у меня в жизни, — это для того, чтобы я могла тебя встретить.
— Да, — отозвался я. И подумал, что мой путь к ним — к ней и Павлику — был тоже долгим и, пожалуй, не менее трудным. Но ни от одной минуты в жизни я бы не отказался.
Павлик забормотал во сне и завозился.
— Наверно, раскрылся. Я пойду укрою его, — прошептала Валя и, легко спрыгнув с дивана, подобрав полы халатика, на цыпочках пошла в соседнюю комнату.
Закрыв глаза, я слышал, как шелестят по полу ее босые ноги, представлял себе, как она сейчас нагибается над сыном...
Я встретил ее посредине комнаты. И не отпустил...
В комнате было прохладно. Рассветный ветер шевелил кисти абажура и белые занавески на окнах.
Это был паренек лет двадцати, крепкий, аккуратный, точно орешек, и черный, как жук. Он то и дело сгонял за спину складки гимнастерки. Свежо зеленели у него на плечах пятна там, где были погоны. Он зыркал на меня сердито разрезанными карими глазами.
— Сцепление подызносилось... С большим газом с места не бери — дергает, — объяснял я.
— Хорошо.
— Масло держи чуть-чуть пониже уровня, чтобы не забрызгивало свечи. А закончат бункера — надо сменить кольца. До тех пор двигатель еще помолотит.
— Ясно... В общем, давайте ключи, — нетерпеливо сказал новенький. — Разберусь.
— Трассу с тобой завгар пройдет. Но ты приглядись к самосвалу «79-40». У него борт помят... Издали заметно.
— Да вы не волнуйтесь, товарищ водитель, порядок будет полный. Не первый раз за баранку сажусь...
— Служил?
— Служил. К уборочной демобилизовали... Давайте ключи.
— Подожди, — сказал я.
Два белых ключика на массивной желтой цепочке я все время держал зажатыми в кулаке и вдруг почувствовал их теплоту и тяжесть. Я еще раз обошел самосвал кругом. Постоял, припоминая, все ли сказал. Новенький искоса следил за мной и переминался с ноги на ногу.
— Вот и все. Держи! — Я кинул ему ключи. Он поймал их на лету. — Вечером уезжаю...
— Далеко? — равнодушно поинтересовался парень.
